Соблазн

– Но я уже знаю. Бога ради, я уже знаю. Я знал, что́ именно ты решишь, в тот самый момент, когда просил тебя подумать. – И он махнул рукой. – Ты любишь одного… одного из твоих товарищей, разве не так? Ты собиралась уйти в отставку и сойтись с ним. Ну и замечательно. Единственное, чего я хочу, то, чего я хотел всегда, – это чтобы ты оставила эту работу. Клянусь. Мне важно одно – твое счастье. Чтобы ты больше не страдала. Не смотри на меня так, я говорю серьезно…

– Да никак я на тебя не смотрю, но…

– Может, я сейчас скажу тебе то, чего не следует, – заторопился он. – Я поддался порыву… Думаю, что это составляющая синдрома зрелого мужчины, который увлекся красивой девушкой. Я не хочу, чтобы ты подумала, что я преувеличил свои чувства. Я был искренен. Мы всю жизнь порой ищем того, кто способен нас понять, и вдруг находим. Как и случилось со мной. Я очень сожалею.

– А можно сказать мне? – Я с улыбкой подняла вверх указательный палец[68].

– Нет, нельзя. Не хочу слышать того, что уже и так знаю. Это лишнее. Моя просьба к тебе подумать и принять решение была подростковой выходкой, недостойной… Чего ты смеешься?

– Да вы, психологи, такие забавные. Из трех мыслей, которые от вас слышишь, две – самоанализ.

– В тот день, насколько я помню, я выказал и третью, – нашелся Валье, и мы умолкли, улыбаясь. – Я буду по тебе скучать, – прибавил он после паузы, таким тихим и мягким голосом, словно говорил сам с собой. – Но вовсе не обязательно было приходить ко мне извиняться за твое решение.

– Я пришла вовсе не извиняться, Марио.

Валье оглядел меня. Если бы я была сейфом, то можно было бы сравнить выражение его лица в ту минуту с миной классного взломщика. Я тоже смотрела на него. Его мягкость, обаяние, даже элегантность – в тот день на нем были зеленые брюки и рубашка, а под ней бадлон цвета бургундского – все, казалось, было направлено к одной-единственной цели. Как будто он говорил: «Вот он я: очень симпатичный, вежливый, могу тебя выслушать и понять». Мне нравилось, как он себя подает.

Я стала серьезной, но взгляд не отвела. Потом глубоко вздохнула и договорила:

– Я пришла сказать, что выбрала тебя.

Двумя неделями раньше я и представить себе не могла, что буду это говорить. Но, конечно же, тогда мне было о чем подумать. А ребята из службы безопасности нашего отдела позаботились, чтобы думать для меня стало нелегкой задачей. Они вломились на сцену поместья в ту трагическую ночь, которую устроила Клаудия, обвешанные той бредятиной, которую используют против опасных наживок, – преобразователями изображения и звукофильтрующими устройствами, а также подкожными пистолетами, – хотя и знали, что качественная маска способна дать сто очков вперед этим идиотским средствам защиты. Я уже потеряла сознание – сразу после того, как моя сестра выстрелила в Клаудию, но эти ребята все равно не преминули «помочь» мне – без лишних колебаний запустили мне в горло дротик с отключающим сознание средством.

А после этого занавеса – «мастерская». Обычные медбратья, обычный надзор. Или, возможно, чуть более строгий, чем обычно.

Я часами лежала, чувствуя себя так, словно даже мое дыхание может заразить любого, кто приблизится, вирусом, вызывающим кровотечение. Меня держали за полупрозрачными занавесками и разглядывали из-за них как до сих пор не каталогизированное животное. Меня переодевали, ничего заранее не сообщая, иногда вообще оставляли голой по нескольку минут, с мыслью, что так я не смогу подготовить ни одной маски, требующей какого-никакого специального костюма. Стоит ли говорить, что мои настойчивые вопросы полностью игнорировали, пока наконец не появился Тот, Кто Отвечает – тип в рубашке, без пиджака, в очках и с таким выражением лица, что сразу стало понятно: он гораздо больше времени смотрит в монитор, чем на людей. Он явился в окружении службы охраны.

– Ваша сестра вне опасности, – заявил он.

Но я спрашивала и о Мигеле, и молчание по поводу его состояния пронеслось ледяным ветерком по моему затылку.

Чиновник скрестил руки на груди и продолжил:

– Ларедо потерял много крови, сейчас он в отделении интенсивной терапии. Пуля не задела ни сердце, ни основные кровеносные сосуды, однако прошла через верхушку левого легкого. Прогноз – сдержанно-хороший.

Услышать, что Мигель жив, было таким облегчением, что мне захотелось подпрыгнуть. Но я даже не улыбнулась, верная своему воспитанию наживки. Нередки случаи, когда из-за несвоевременного выражения эмоций можно потерять все, это я знала очень хорошо.