Соблазн быть счастливым

Она смотрит на меня так, как посмотрела бы на сына.

– Пап, прекрати, – говорит она.

– Немножко сыровяленой ветчины, – продолжаю я.

Среди самой разной еды, которая только могла прийти мне в голову, я выбрал именно ветчину. Чем больше стареешь, тем больше теряешь интерес к сладкому. Во всех областях.

– Мне было бы так приятно, если бы ты принесла мне упаковочку ветчины – такой, знаешь, нарезанной тоненько-тоненько, которая так и тает во рту.

Мой рот наполняется слюной: вот уже несколько дней, как я не питаюсь ничем, кроме жидкого супчика. Данте, Лео и Россана смеются. Звева начинает сердиться. Не помню, говорил ли я уже, что у моей дочери нет чувства юмора.

Это Марино вырвал меня из лап смерти. Просто невероятно, но он поднялся ко мне, уже взяв с собой ключи от моей квартиры, и когда увидел, что я не открываю, то вошел. Всем, кто просил у него объяснений, он ответил, что ему представлялось очевидным, что надо захватить с собой ключи на случай, если окажется, что я задремал на диване. Он спас мне жизнь, хоть и не совсем до конца. Как я позже узнал, когда меня привезли в больницу, я был скорее на том, а не на этом свете, и целых три дня меня должны были продержать в реанимации. Теперь мне уже получше, но если я хочу повалять дурака на этом свете еще несколько лет, то должен сделать операцию. Через десять минут за мной придут и отвезут меня в операционную, потом вскроют мне грудную клетку и попытаются починить мое больное сердце. Смешно представить: совершенно незнакомые мне люди бьются из кожи вон, обливаются потом, кричат, ругаются, чтобы спасти мою шкуру, в то время как я лежу себе и сплю – так, будто мне нет до этого никакого дела. Это один из тех редких случаев, когда человек доверяет собственную жизнь рукам своего ближнего. Как правило, мы всегда думаем, что умеем все делать лучше других.

В любом случае, я не слишком боюсь. Может, потому, что у меня была возможность убедиться, что умирать в действительности – это все равно что быть сильно выпивши: у тебя никак не получается держать глаза открытыми. Ничего больше.

– Когда ты вернешься домой, тебя будет ждать твоя упаковочка ветчины! – восклицает Звева с блестящими от слез глазами.

– Не плачь, девочка моя, я вовсе не уверен, что меня так уж ждут там наверху: я ведь отвратительный сосед!

Когда я произношу слово «сосед», я сразу вспоминаю об Эмме. Надеюсь, для нее я не был плохим соседом. Как бы я хотел спросить это у нее – может, тогда мне удалось бы проглотить этот кусок гудрона, который я чувствую в горле с той самой мерзкой ночи. Врачи говорят, что это из-за интубации, но я знаю, что это не так: это чувство вины, которое мне так и не удается переварить, и оно поднимается наверх, вставая поперек горла. Я сделал все что мог Эмма, – надеюсь что ты это поняла.

– Как у тебя получается всегда сохранять хладнокровие и все сводить к шутке, даже в такой момент? – удивляется Звева. – Иногда мне хочется больше быть на тебя похожей. Я же взяла от тебя только твои недостатки…

– Ну, человеку надо постареть, чтобы начать смеяться над жизнью. В моем возрасте ты наконец научишься мило улыбаться!

Наверное, таким образом я отгоняю от себя страх выйти из операционной вперед ногами, но мне кажется, что я просто не в состоянии перестать шутить. Есть два способа переносить жизненные тяготы – с отчаянием или с иронией, и ни тот, ни другой не изменят выпавший нам расклад. Результат матча в конечном итоге будет зависеть не от нас, но то, как мы проведем последние пять минут добавочного времени – да.

– Дурак! – восклицает Звева и легонько хлопает меня по руке.

Тут вмешивается Россана:

– По правде говоря, он просто терпеть не может, когда не он в центре внимания. Это такой старикашечка, который очень-очень себя любит!

Теперь уже улыбаюсь я. Если я выкарабкаюсь, то должен поставить себе целью убедить Россану выйти на пенсию и заниматься только мной. Полагаю, что это будет стоить мне немалых усилий, но по крайней мере она не даст мне скучать. Данте рассказал мне, что она два дня стояла, не сходя с места, под дверью реанимации и молилась. Марино же не смог доползти до больницы, но зато звонил каждый час и плакал как ребенок, едва заслышав чей-нибудь голос в трубке. Всегдашнее старое доброе сердце из стали.

Мой сын присаживается ко мне на краешек постели. Мне бы хотелось попросить его отодвинуться подальше – от его парфюма меня тошнит, однако, черт побери, я столько сил положил, чтобы сблизиться с ним, и не могу испортить все прямо сейчас.

– Слушай, я знаю, что сейчас не время об этом говорить, но после операции мы должны что-нибудь решить. Или ты переезжаешь ко мне, или к Звеве. Один ты больше находиться не можешь!