Собор

Модюи тихо, печально засмеялся, снова припадая к палке.

— Да, глаза у тебя хорошие. Это я, как видишь. Здравствуй.

— Боже милостивый! — вырвалось у Огюста. — Ты что, болен? Что с тобой сталось?

Он попытался вспомнить, когда видел Модюи в последний раз. Долгие годы он старался вообще его не замечать, потом тот словно пропал куда-то, или просто Огюст забыл о том, что он существует. Кажется, он видел его мельком лет двенадцать назад. Но разве могут какие-то двенадцать лет так изменить человека?

Услышав последний вопрос Огюста, Антуан болезненно сморщился:

— Что сталось? Много чего. Подагра. Желчный пузырь. В последние годы желудок и сердце. А прежде всего старость, Огюст. Мне шестьдесят восемь. А кстати, сколько тебе?

— Вчера исполнилось шестьдесят пять, — ответил Монферран.

— Шестьдесят пять? — переспросил недоверчиво Модюи. — Ах, ну да, ты же на три года моложе меня, как же я забыл! Но как ты молод, Огюст Рикар! Тебя можно узнать с одного взгляда… Почему у тебя такое молодое лицо? Глаза? Походка?

— Какая там походка, черт возьми! — Монферран вдруг ощутил неловкость, словно Модюи обвинил его в чем-то неприличном. — Сказал же, походка… Бедро стало ныть, раненая нога болит невыносимо. Слава богу, пока хотя бы не хромаю.

— А я, слава богу, пока не падаю! — усмехнулся Антуан. — Как ты живешь, я тебя не спрашиваю. Я знаю это. Ты знаменит, о тебе много говорят.

— Может быть, — Огюст махнул рукой. — Я мало бываю при дворе и не слушаю сплетен. Ну, а ты? Лет пять назад прошел слух, что ты уехал в Париж.

— Нет, не уехал, — покачал головой Модюи. — Собирался, но передумал. У меня там ничего не осталось. И никого. Две мои дочери замужем. Нашли себе мужей-дворян и меня знать не желают. Совсем, как у Бальзака в его «Отце Горио». Помнишь? Там тоже дочери отвернулись от папаши-вермишельщика, ставши, если не ошибаюсь, графиней и банкиршей.

— Не говори глупостей! — воскликнул Огюст. — Ты не вермишельщик. А если твои дочери так неблагодарны, что, получив от тебя приданое, забыли о тебе, то их за это накажет бог. Где же ты живешь?

— Живу здесь рядом, на Английском проспекте. Мы с тобой соседи, Огюст. А знаешь, зачем я здесь поселился?

— Чтобы первым узнать о моей смерти? — сощурившись, предположил Монферран.

— Я о ней не узнаю, Огюст, и по-моему, это видно, — в голосе старика прозвучал печальный упрек. — Нет, я поселился здесь, чтобы каждый день видеть его…

Антуан опять поднял голову, жадным и тревожным взглядом пронзил площадь, и его глаза ожили и помолодели. Он смотрел на золотой купол собора.

— Я хожу смотреть на него каждый день, — тихо сказал Модюи. — Его колокольни еще молчат, но он будит меня по утрам. Я иду к нему, как на казнь. Иду постигать то, чего не постиг за всю жизнь. Дерзость мысли и дерзость воли.

— Ты ненавидишь его? — спросил Огюст резко.

— Ненавидел много лет назад, — прошептал старик. — Потом он стал меня пугать. Я ведь не верил вначале, что он будет построен, что будет таким. А теперь вижу его и любуюсь им. Я без него не могу! В нем все, чего я хотел достичь и не достиг. Я ведь прилежно трудился, вгрызался в науки. Академиком стал, членом Королевского общества, придворным, членом Комитета по делам строений. Всем я стал в жизни. Я только не стал архитектором. А хотел-то этого!

В словах Антуана прозвучала вдруг такая боль, что сердце Огюста дрогнуло и против воли его стало оттаивать.

— Ты говоришь вздор, Антуан! Как это ты не стал архитектором? Ну, а кто ты? Твои труды…

— Труды! — взвизгнул Модюи. — Нашел что сказать… Полно… Ты вот скажи, что я построил? Большой театр переделал? Его уже опять переделали. Защитные сооружения проектировал? Ну и где они? Они не спасут города от наводнений, это давно всем ясно. А еще что? Ни-че-го!

Он отвернулся, мучительно переводя дыхание, чтобы не разразиться кашлем после этой бурной речи. Потом робко взглянул на Монферрана:

— Огюст, но ведь я был талантлив? Был? Скажи! Ты же помнишь!

— Конечно, — искренно, от всего сердца воскликнул Монферран. — Я был уверен, что ты талантливее меня.

— И куда же я дел это?! — горестно простонал Антуан. — Зачем я продал душу дьяволу, стал завидовать тебе? Ведь я тебя оболгал тогда из одной зависти, Огюст! Из одной зависти, хотя и думал, что все сложнее в тысячу раз. Все посредственности утешаются этим. Понимаешь? Нет, ты не поймешь! Где тебе знать, что такое ненависть посредственности к гению?

— Какая же ты посредственность? — сердито пожал плечами Огюст. — И то, что ты наврал там, вся эта болтовня насчет школы архитектуры и насчет ордена мне не могла повредить. Я легко доказал, что у меня есть образование и есть орден. Но для чего ты так пнул меня с проектом? Зачем?

— Затем, что он меня взбесил! — вскрикнул Антуан и наконец закашлялся и, кашляя, продолжал говорить: — Где тебе понять мои чувства, мое неприятие дерзости и упрямства! Ты не знал и не знаешь сомнений. В тридцать лет, не научившись толком делать расчет купола, ты покусился на славу Микеланджело! Ты захотел создать памятник века! И создал! Черт бы тебя побрал!