Собор

Она сделал то, что он просил. Солнечное утро вошло в комнату. Колокола продолжали звонить.

Монферран на миг закрыл глаза, улыбаясь счастливой улыбкой, потом веки его поднялись.

— Лиз, — прошептал он, — Лиз, приподними меня! Я хочу увидеть!

Она обхватила подушки, на которых он лежал, с усилием оторвала его плечи от постели, усадила его. За окном в глаза ему и ей засверкал огромный купол, и они различили под ним взлетающий в небо силуэт собора.

— Помнишь, что я тебе обещал? — тихо спросил Огюст жену. — Я не забыл этого. Он посвящен и тебе, моя единственная, я строил его и для тебя. И знай: если бы не ты, я бы его не выстроил! Я люблю тебя, Элиза!

XIX

На другой день 29 июня, Элиза де Монферран подала императору Александру II прошение об удовлетворении посмертной просьбы своего мужа: о погребении его в склепе под Исаакиевским собором, в том склепе, который он когда-то для себя приготовил.

Однако как еще год назад предположил Огюст, император Александр отказался исполнить его просьбу. Европейская традиция европейской традицией, но что до того русскому царю? Хоронить в петербургском кафедральном соборе обыкновенного архитектора? Нет уж, этого самодержец не мог позволить. Да и отказать было легко. Предлог напрашивался сам собою: умерший — католик, а храм-то православный. Выходит, слава богу, что в средние века добрые христиане не смогли поделить между собою Христа!

Элизе оставалось исполнить данное мужу обещание: увезти его тело во Францию, то есть проехать сотни миль, пересечь несколько границ в одной карете с его гробом. И не решиться на это она не могла.

Последнее, что еще вспоминалось ей — длинная процессия, идущая от «дома каменщика» через мост к собору. Казалось бы, откуда взялось столько людей? Жена, ученики, несколько человек домашних, кое-кто из соседей… Но нет, за гробом тянулись в горестном молчании три-четыре сотни человек, и она всмотрелась сквозь вуаль и поняла — рабочие. Они вновь пришли к нему и шли за ним вокруг собора, из которого в эти минуты неслись печальные звуки православной панихиды. Причт Исаакиевского собора не мог не почтить панихидой создателя храма, но в самый храм его гроба не внесли. Толпа пошла дальше, по Малой Морской, к Невскому, к церкви святой Екатерины. И Элиза вошла за гробом мужа в церковь, где они венчались, где крестили, а затем отпевали своего сына.

И все. Дальше ее память растеряла все события и слова. Они были ей уже не нужны.

На другой день после разговора с Михаилом мадам де Монферран навсегда покинула свой дом.

Карета, длинная, темная, отъехала от особнячка на Мойке в полдень.

Как и предрекал Еремей Рожков, все эти дни стояла ясная и теплая погода. И этот день был такой же яркий, огненно-июльский, как предыдущие. В воздухе плавал запах зацветающего жасмина и отчего-то лилий.

Элиза хотела приказать кучеру, чтобы он ехал вдоль набережной, но не выдержала и крикнула в оконце:

— Через площадь!

Карета развернулась. Раздвинув шторки, Элиза увидела наплывающий на нее собор и поняла вдруг, что он похож на весь Петербург, на все, что они с Анри в нем поняли. Та же суровость и откровенность, та же четкость линий и неуловимое многообразие, то же обилие цветов и удивительное преобладание света.

— Анри, Анри! — воскликнула она, обращаясь не к гробу, о присутствии которого в этот миг забыла, а к живому человеку. — Анри, послушай, ты нашел главное в этом городе, его суть! Ты останешься в нем навеки, Анри, как самые величайшие его строители! Ты создал гимн из камня в его честь!

Карета миновала площадь. Лошади пошли скорее, повозка затарахтела по набережной Невы, влажный ветер взметнул шторки на оконцах, тронул траурную вуаль Элизы. Последний раз она ощутила прохладное дыхание Петербурга. Он прощался с ней ласково, как со своей, и она ни в чем его не упрекнула. Да и было ли, в чем упрекать?

А о том, как встретит ее Париж, она не думала.