Собор

Элиза медленно опустилась на край кровати. Тонкие пальцы смяли, скомкали покрывало, потом сплелись на коленях.

— О, Анри…

Он заговорил поспешно, боясь, что она его опередит.

— Я знаю, что ты слишком умна, чтобы тебе лгать, Лиз… Да, это потому, что о тебе узнал царь. Да, потому, что мне грозит его немилость: он не любит чужого разврата… Послезавтра мадам де Монферран должна быть представлена его величеству на дворцовом приеме. Черт дернул Бетанкура заговорить о моей супруге в присутствии императора. Я бы еще долго думал, жениться ли мне, Лиз… Да, я боялся и общественного мнения, и сплетен, и еще… Знай и это: втайне я думал, может быть, сделать со временем выгодную партию. Ну, словом, на мне все смертные грехи, Лиз, и я это сознаю. И на коленях прошу тебя: прости мне все это и стань моей женой, ибо (и это — святая правда!) я уже десять лет люблю тебя, тебя одну и не любил никого больше, клянусь!

Элиза тихо рассмеялась. В ее глазах вспыхнули на мгновение и тут же погасли обида, упрек, сожаление. Потом она опустила глаза, и, когда подняла их, в них оставалась только грустная, почти материнская нежность.

— Анри, Анри! Дай мне хоть опомниться… — прошептала она, с недоумением трогая рукой белую кисею подвенечного платья. — Позавчера было мое последнее выступление в цирке, послезавтра — ты говоришь — прием у императора, а сегодня… сегодня ты хочешь жениться на мне? Я думала, ты никогда на мне не женишься… Ах нет, я лгу. Я надеялась! Выходит, Бетанкур виноват?

— Я бы все равно женился в конце концов только на тебе! — твердо проговорил Монферран. — Ах, Лиз, я же все тебе сказал.

— Не все, — тихо проговорила Элиза. — Ты не говорил мне, что был обручен.

Он вспыхнул:

— Откуда ты узнала?!

— Мсье Шарло, когда был в Петербурге, заходил сюда… Я с ним говорила.

Огюст опустил голову, наклонился вперед, но Элиза сжала ладонями его виски, заставила поднять взгляд, посмотреть ей в лицо. Его щеки заливала пунцовая краска, в глазах стояли слезы стыда и раскаяния.

И тогда она улыбнулась, и в этой ее улыбке он увидел то, что желал сейчас всем сердцем, — прощение…

На туалет Элиза истратила в общей сложности полчаса. И еще полчаса она не выходила из спальни. Она лежала на постели, уткнувшись в подушку, чтобы за дверью не слышны были ее отчаянные рыдания. Впрочем, туалетная вода и пудра на этот раз успешно помогли скрыть следы столь несвойственного ей малодушия…

XVII

Не доезжая моста, карета встала. Лошади, фыркая и брыкаясь, стали пятиться назад, не подчиняясь уже ни крику кучера, ни ударам кнута. Их оскаленные морды, разом покрывшиеся пеной, выражали бешеный ужас. Они чуяли подступающее несчастье. Жуткий вид вышедшей из берегов Фонтанки, моста, до основания перил залитого водой, исчезающих под мутными потоками набережных — все это уже само по себе могло перепугать животных.

— Не проехать дальше, барин! — крикнул кучер, оборачиваясь с растерянным и тоже довольно испуганным видом. — Видите, лошади нейдут… За мостом, надо думать, еще глубже, а из Фонтанки так и хлещет! Никогда еще, сколь помню, так реки из берегов не перли. Не иначе, беда будет! Може, анчихрист идет?

— Что?! Кто?! — Монферран, почти не понявший тирады кучера, высунулся из кареты и отпрянул, увидев, как вода бурлит на уровне осей высоких колес. — Что ты такое болтаешь, а? В любом случае я ночевать тут не стану! Вперед!

Этим утром они с Алешей возвращались домой от генерала Зиновьева, у которого архитектор взял заказ на постройку дачи. Огюст рассчитывал выпить дома чашку кофе и отправиться на службу. В этот день у него предвиделось много дел, но нежданная стихия грозила все переменить.

— Сумасшедший, сумасшедший год! — шептал архитектор, возмущенно и испуганно оглядывая картину наводнения.

Год был действительно сумасшедший. Тысяча восемьсот двадцать четвертый. Едва ли не самый трудный из всех, проведенных им в России. Еще до его наступления, в двадцать третьем, Огюст закончил реконструкцию и оформление старого Екатерингофского парка, заложенного Петром I и до недавнего времени почти начисто заброшенного. Работы были проведены менее чем за год, и открытие нового парка совершенно поразило петербуржцев. Дав волю фантазии, пользуясь великолепными «декорациями»: живописными лугами, рощей и панорамой Финского залива, до которого дотянулись границы парка, — Монферран выстроил там домики и павильоны в причудливых и необычайных стилях: обратился к готике, начинавшей входить в моду в Европе, но бывшей новинкою для России; отдал должное загадочному Китаю и с удовольствием использовал в некоторых сооружениях понравившуюся ему русскую деревянную архитектуру. Изящные и изысканные, чудесно вписавшиеся в богатый ландшафт парка, новые строения вызывали восторг увидавшей их публики.

Весною и летом двадцать четвертого года произошли два события, каждое из которых оказалось необычайно важным в жизни Огюста.