Собор

— Да ничего… Ошибаетесь вы в этом, Август Августович. Что я в жизни одну Аннушку любил и люблю, это правда. Так Господь Бог наградил меня, ни за что ни про что счастье подарил такое… да только девственником я не был… Мне семнадцать лет было, когда меня одна баба из дворни помещиковой в каретный сарай заманила да и получила с меня, что хотела. Ну что я тогда знал? Потом с полгода так мы с нею… А как она забеременела, барин Антон Петрович узнал и велел ее высечь. Просто так, с досады, что не заметил, как это она… А я тогда хлопнулся ему в ноги и признался, что моя-де вина. Ну, он и меня высечь велел. Лукерью после этого в деревню отослал, где она вскоре мертвым ребенком разрешилась, а я при нем остался. Только он с тех пор меня люто возненавидел.

— За что же? — морщась, спросил Огюст, невольно вспоминая безобразную рожу прежнего Алексеева владельца.

— Как за что? — усмехнулся Алексей. — Неужто неясно? Как же я поимел такую смелость сам признаться?! Перед ним другие тряслись, слово лишнее боялись вымолвить, а я за другого просить стал! Гнева его не устрашился! За то он меня и изводил год с лишним, и если бы не вы… Ох, вспомнить тошно теперь!

Алексей опустил глаза и вдруг, чуть заметно улыбнувшись, проговорил:

— Только вы, сударь, ради бога, Анне про то не расскажите…

— Будь покоен! — Огюст рассмеялся. — Хотя это не грех вовсе, и ни одна женщина за это не рассердится. И тем более, ты святой.

— Полно! — Алеша махнул рукой. — Противна мне была эта Лукерья, если правду вам сказать. Жалко только было ее, она вдовая после войны осталась, ее обижали другие… А потом после ее сумасшедших ласк да баринова угощения меня женщины не прельщали долго. Пока вот Аню не встретил. Так что не святость это была, а трусость, ежели желаете знать!

— Пускай так… — Монферран опять взглянул в лицо Алексею, чуть заметно устало улыбаясь в ответ на его улыбку. — А у меня, Алеша, когда-то, давно, до Элизы, бывало всякое. И у меня душа не такая чистая и цельная, как твоя. Но я тоже, всех святых беру в свидетели, любил и люблю только одну Элизу!

— Я это знаю, — сказал Алексей.

— Так помоги же мне! — взмолился архитектор. — Поговори с нею… Тебя она послушает. Знаю, гадко это… самому подлость сделать, а другого просить ее заглаживать. Только я не могу… не смогу… Ну, спроси ее, чего она хочет. Я на все согласен, хоть на церковное покаяние!

— Вот уж чего она с вас не потребует! — воскликнул управляющий. — Ну будет вам, я попытаюсь… Но лучше бы вы сами, ей-ей. Что сердитесь? Не решиться? Где так вы смелый!.

День, последовавший за этим ночным разговором, Монферран провел в разъездах, на строительство собора приехал к вечеру и оставался там допоздна. Карету он отпустил, так что домой отправился (уже в одиннадцатом часу) пешком, благо до дома ему было недалеко.

В этот вечер мороз был особенно жгуч, ветер зол и неистов, и архитектор шел, подняв воротник, плотнее надвинув шапку.

На мосту дорогу ему преградила чья-то высокая фигура, и он почувствовал вдруг резкий рывок за рукав.

— Постой-ка, любезный! — рявкнул чей-то хрипловатый голос.

Еще не сознавая опасности, просто повинуясь инстинкту, Огюст отпрянул. Навстречу ему из сумрака метели, разбавленного тусклым фонарным светом, выступили еще две тени, а сзади (этого он не видел, но угадал по скрипу снега) подкрался кто-то четвертый.

— Что вам угодно? — спросил архитектор, видя, что пройти ему они не дадут, и замечая в эти минуту, что набережная Мойки и площадь совершенно пустынны…

— Кошелек пожалуйте, сударь! — с усмешкой ответил хриплоголосый, вновь беря его за рукав.

— Прочь руки! — резким движением он вырвался и отступил к перилам моста, чтобы по крайней мере все четверо грабителей оказались перед ним.

Здравый смысл подсказывал, что схватка будет безнадежна, а помощь ниоткуда не придет… Дом был рядом, но что проку? Крика там никто не услышит, а растолкать эту четверку и кинуться к дому бегом едва ли удастся, да и бежать им в валенках удобнее, чем ему в скользящих по снегу сапогах…

Не говоря ни слова, Монферран вытащил кошелек и небрежным движением швырнул его на снег. Один из грабителей тут же его поднял и, растопырив в улыбке черную круглую бороду, воскликнул:

— Вот люблю людей добрых, нежадных… Надо полагать, вашей милости и шубы для бедняков жалко не будет? Снимите, сделайте милость! Или вам помочь?

— А вот это уже черта с два!

Теперь Огюст не смог, да и не захотел подавить порыв ярости. Одним быстрым и точным движением от взметнул вверх свою трость, и набалдашник ее опустился на голову бородатому верзиле. Тот, вскрикнув, опрокинулся в снег; другой попытался схватить архитектора за руку, но получил в свою очередь удар по шее и тоже упал.

Двое оставшихся грабителей в растерянности отскочили, и Монферран, ринувшись вперед, выскочил из их круга и бросился к дому.

— Держи его! — заорал кто-то сзади.