Собор

— Спасибо вам, Август Августович! — проговорил он уже чуть-слышно, но отчетливо. — Как славно, что вы есть… Ведь вот, все забыли меня, так, верно, и бывает… а вы здесь. Знаете, я вас очень люблю, друг мой! Помню, тогда, в двадцатом году, в Академии, на заседании, когда вы проект свой защищали… помните? И никто его не понял, а я один да еще двое инженеров за него встали… Я вот тогда смотрел на вас и в душе чувствовал восторг! Как вы были отважны, вдохновенны, до дерзости, до нелепости, как всем казалось… Я смотрел и думал, нет, я тогда не думал, а вот именно чувствовал: «Вот пришло будущее! Вот такое, гордое, упрямое, пылкое и свободное. И неважно, откуда пришло: у высокого нет ни границ, ни языков…» Слава богу, что вы родились на земле, слава богу, что строили в России (это уж я как русский говорю… как русский архитектор, это мне приятно)… Только поздно вот мы с вами подружились-то по-настоящему, все нам некогда было… Но это уже неважно. Вы как раз тогда пришли ко мне, когда я пропадал, когда мог ведь и разума лишиться от боли и тоски. Спасибо! Вижу, знаю, что вы тоже меня любите!

Вместо ответа Огюст обнял старика и расцеловал в лоб и в глаза.

Этот безумный поступок вызвал у умирающего слезы.

— Неистовый Роланд! — прошептал он. — Ах, неистовый Роланд… Да нет, я уж вижу, вы не умрете, вам нынче нельзя. Да хранит вас бог!

Потом, уже днем, пешком возвращаясь домой, Огюст в первый и в последний раз в жизни испытал приступ бешеной злобы, почти ненависти, к городу, который сиял в это утро апрельским огненным солнцем, звенел капелями с крыш, тарахтел экипажами, смеялся беспечным смехом детей. Город был возмутительно-празднично-прекрасен.

«Ты, неблагодарный! — думал в минутном затмении рассудка архитектор. — Как смеешь ты сегодня радоваться, когда только-что умер тот, кто отдал тебе жизнь?! Умер в нищей квартире, позабытый всеми… Ты благодаря ему царишь и сверкаешь, ты красив, как сказочная принцесса, гордая невеста, а ведь сегодня ты овдовел!» Но гнев прошел, сменившись безумной горчайшей усталостью. Еле заметной тенью мелькнул страх: «Заболею? Не заболею?» Но в душе он отчего-то знал, что не заболеет, что, как обычно, холера его помилует.

Он не заболел.

Смерть Росси стала для Огюста тяжелым потрясением еще и потому, что вдруг открыла ему необозримость пропасти, над которой он теперь оказался. Один за другим исчезали люди, которых он знал в течение всей жизни своей в Петербурге. В восемьсот сорок восьмом году умер Стасов, в восемьсот сорок девятом почти одновременно с Росси скончался Андрей Алексеевич Михайлов. Былые соперники уходили, переставая быть соперниками, оставаясь в памяти соратниками и единомышленниками. Умирали титаны, а те, кто пришел на смену им, казалось, не достигали, не могли достичь их высоты, ибо пришли на распутье, и Монферран начинал чувствовать себя одиноким, как рыцарь, победивший на турнире, надевший на свои плечи доспехи, отданные побежденными и погибшими…

Несколько раз Огюст видел Росси во сне. То он гулял с ним вновь по Петергофскому парку, вороша осенние листья, перешучиваясь и грустя, то они опять шли по понтонному мосту, и под ногами их грозно вскипала Нева, собираясь выйти из берегов, а над ними бурлили мрачные рваные тучи…

Они шагали рука об руку и говорили, говорили, говорили, но о чем, он, просыпаясь, никогда не мог вспомнить…

X

— Как тебе не стыдно, Егор? Как ты смеешь? Что ты тут нюни распускаешь, а?

— Я ничего не распускаю. Вам показалось.

Юноша обернулся. Действительно, хотя только что плечи его вздрагивали и в согнутой спине, в опущенной голове были только слабость и отчаяние, глаза оказались сухими, и рот был спокойно сжат, а нижняя губа упрямо выпячена. Он стоял возле любимой своей мраморной фигуры Купидона, стоял так, что стрела натянутого лука целила ему в грудь.

Огюст подошел к нему ближе и всмотрелся в это худощавое, уже совершенно взрослое лицо.

— Послушай, Егор Кондратьевич, — давай говорить по-мужски. Ты уже месяц сходишь с ума — это все заметили, даже Иван Петрович, что мне совершенно не нравится.

— Я что, работу порчу? — с вызовом спросил Демин, напрягшись и хмуря брови. — Я что-то сделал не так?

— Если бы ты в работе что-то делал не так, — тут голос Огюста стал жестче, — то я бы с тобой говорил по-другому, милый. И не говорил бы вовсе, а просто велел бы оштрафовать! Нет, на твое счастье, Витали на тебя не жаловался. Но ты не в себе после Елениного отъезда, и я великолепно понимаю, почему. Что скрипишь зубами, а? Не мое дело?

— Не ваше! — Егор мотнул головой и резко отвернулся.

Монферран усмехнулся:

— Если так, извини меня. И я пойду, мне пора. Когда сам будешь уходить, скажи дворнику, чтоб закрыл ворота…

Егорушка вздрогнул и метнулся следом за главным архитектором.

— Август Августович! Пожалуйста… Постойте!

Огюст остановился:

— Чего тебе?

— Ради Христа, простите… Я правда сошел с ума!

У него было такое отчаянно-несчастное лицо, что обида, родившаяся было в душе Огюста, тут же угасла.