Собор

Уже давно эти картинки стали потехой вольнодумцев и несчастьем католиков; одни видели в них сатиру на нравы епископов и монахов, другие огорчались, что подобные пошлости сквернят церковные стены. Между тем, дать объяснение этих сцен было легко; надо было не искать извинений терпимости Церкви, попустившей их, а восхититься широтой ее духа и откровенностью. Действуя таким образом, она свидетельствовала о решимости вооружить детей своих, представив им, как смешны и безобразны осаждающие их пороки; говоря школьным языком, это была демонстрация доказательства на доске, а вместе с тем — призыв исследовать совесть прежде, чем вступить в храм, предваряемый перечнем грехов, подобно памятной записке на исповеди.

Этот план входил в церковную систему воспитания, ибо она собиралась формировать души мужественные, а не те мелкие душонки, что лепят духовные ортопеды нашего времени; она обличала и бичевала порок там, где обнаруживала, без колебаний провозглашала равенство людей перед Богом, требовала, чтобы павшие епископы и монахи выставлялись на церковных порталах, как у позорного столба, и даже прежде всего именно они, для примера прочим.

В общем, все эти сцены были глоссами на седьмую заповедь, скульптурной парафразой катехизиса; то были претензии и назидания Церкви, выставленные напоказ, всем доступные.

И эти упреки, эти советы Мать-Церковь высказывала не на одном лишь языке; она повторяла их, взяв себе наречия и других искусств, а литература и проповедь неизбежно служили ей средствами осуждения масс.

И они были не трусливей, не стеснительней скульптуры! Стоит только открыть святые книги, начиная от Писания, от Библии, которую ныне смеют читать лишь в ослабленных французских переводах (ибо какой пастырь посмеет предложить обессиленному слуху своей паствы чтение 16 главы Иезекииля или Песнь Песней, эпиталаму Христа и души!), до отцов и учителей Церкви, чтобы убедиться, какими сильными выражениями она пользовалась, разоблачая плотские грехи.

Как бы осудили наши новые фарисеи непреклонность святого Григория Великого, который возглашал: «Говорите правду, соблазн лучше лжи», и прямоту святого Епифания, спорившего с гностиками, перечисляя все злодеяния этой секты, и спокойно говорившего слушателям: «Зачем мне бояться называть вам то, что вы не боитесь делать? Говоря так, хочу внушить ужас перед мерзостями, которые творите».

Что бы они сказали о святом Бернарде, который в 3-м размышлении опирается на жуткие физиологические подробности, чтобы показать тщету наших телесных вожделений и недостоинство наших радостей? О святом Венсане Ферье, свободно говорившем в своих проповедях об онановом пороке и о содомском грехе, применявшем самые материальные выражения, уподоблявшем исповедь лекарству, заявлявшем, что священник должен рассматривать мочу души и ставить ей клистир? Какое возмущение вызвало бы восхитительное место из Одона Клюнийского, приведенное Реми де Гурмоном в «Мистической латыни», то место, где этот грозный монах берет женские прелести, свежует их, обдирает и кидает перед слушателем, словно кроличью тушку на прилавок, или вот эти слова Кирилла Александрийского^{74}, весь вопрос изложившего в одной фразе:

«Без стыда называю те части тела, где образуется и питается зародыш, да и что мне стыдиться называть их, если Бог не постыдился их создать?»

Никто из великих церковных писателей не был ханжой. Столь давно оглупляющая нас ложная стыдливость восходит именно к эпохам нечестивым, к тому времени язычества и возвращения поврежденного классицизма, которое назвали Возрождением; и как же она развилась с той поры! Самую плодородную почву она нашла в пышно-похотливые годы так называемого Великого века; вирус янсенизма, старый протестантский яд проник в кровь католиков да так и остался там.

«Ну и впрямь до чего же дошли с этим триппером благопристойности!» — и Дюрталь расхохотался, припомнив, что сделали в Шартрском соборе.

Слезай, приехали, думал он: дальше благочестивая глупость не заберется. Среди скульптур алтарной ограды этого храма есть изображение Обрезания Господня: святой Иосиф держит младенца, Богородица готовит пеленки, а первосвященник подходит, чтобы совершить операцию.

И нашелся же полоумный причетник, что нашел эту сцену неприличной и приклеил Младенцу Христу на животик бумажку!

Бога сочли непристойным, новорожденного младенца соблазнительным — дожили!

Черт возьми, спохватился он, я тут сижу и размышляю, а время идет, аббат ждет меня. Он опрометью кинулся вниз по лестнице и подбежал к собору. Аббат Плом прогуливался около северного портала, читая молитвы из служебника.

— Сторона храма, отведенная бесам и грешникам, это и сторона Божьей Матери, бесов сокрушающей, грешным же помогающей, — сказал он. — Северные порталы во всех базиликах обычно самые насыщенные действием, но здесь черти изображены с полуденной стороны, тем более что это часть сцены Страшного суда, представленного на южном входе, а то бы в Шартре, в отличие от его собратьев, и не было бы картин такого рода.