Собор памяти

За шатром высоким тонким голосом запел мальчик.

Его совершенство, сколь щедр он.
Его совершенство, сколь милостив он.
Его совершенство, сколь велик он.

Унгермамет остановился, прислушиваясь.

Если убивать его — так сейчас.

Леонардо выпрямился, осторожно перенёс тяжесть тела на затёкшую ногу и прикинул, как набросится на принца.

Если он промедлит ещё минуту, принц опять начнёт ходить... и, возможно, наткнётся на Леонардо. Времени не осталось. Скоро снаружи поднимется шум резни. Если Леонардо не справится...

Он перережет Унгермамету дыхательное горло; набросится сзади, оттащит от отца и... Миг спустя с быстротой собственной мысли Леонардо рванулся вперёд, считая шаги до Унгермамета, как если бы он сидел на крыше шатра и издалека направлял убийцу.

Из немыслимой дали до него донёсся шум, грохот, шелест — звуки стали, взрезающей плоть и разрубающей кость, жизни, вытекающей из глоток; потом — лязг и крики, когда воины Унгермамета очнулись от сна... для того, чтобы умереть.

Или это шум крови в его собственной голове?

Леонардо застыл перед носилками, рука вскинута, занесённый нож стиснут в пальцах.

Уссун Кассано восстал из мёртвых, открыл глаза, чтобы заглянуть в глаза своего сына, отражавшие свет свечей. Возможно, в этих глазах он видел и собственное отражение. Но его могучие пальцы сомкнулись на шее Унгермамета — тогда-то Леонардо и услышал жуткий тошнотворный треск — и стон.

Уссун Кассано держал сына, бившегося в смертельных судорогах.

На носилках были оба: Уссун Кассано сидел, навалившись всем телом на локоть, правой рукой обнимая Унгермамета за талию; Унгермамет, мёртвый, склонился к носилкам, словно для того, чтобы выразить неутешимую скорбь.

Уссун Кассано стонал — Леонардо узнал этот стон, эту опустошённую песнь безутешного отчаяния; и в эту страшную долю секунды, срез времени, застывший как озеро, что сковало самого Сатану, — Леонардо встретил взгляд Уссуна Кассано. Снаружи продолжался бой, но это было в каком-то другом мире. Это было прошлое — или будущее. А настоящее замкнулось между Леонардо и персидским царём.

Царь смотрел на Леонардо, а тот вспоминал Джиневру.

Вспоминал, как убил её убийц, как препарировал их, колотил об пол, разрубал их с бесстрастием самой смерти, пока не остались лишь их глаза, которые он растоптал в слизистые кляксы.

Глаза — окна души.

Но Леонардо не заблудился в воспоминаниях. Он ощущал всю тяжесть содеянного Уссуном Кассано... содеянного им самим. В мерцающем зыбком свете Леонардо казался чёрной иконой — он стоял недвижно, как Давид работы Верроккьо, и по лицу его, измазанному тушью, струились слёзы, пролагая светлые дорожки.

   — Это сделано для меня, маэстро, — сказал Уссун Кассано, разбивая чары.

Леонардо не тронулся с места.

   — Ты не умрёшь от моей руки; не умрут и твои друзья. — Он поднялся с носилок и взвалил мёртвого сына на плечо. — Последнее унижение, — сказал он, и хотя смотрел при этом на Леонардо, обращался к Унгермамету.

С этими словами царь вышел из шатра в кипевшую снаружи резню.

Пылали костры; казалось, что весь лагерь объят пламенем, хотя горели только шатры Унгермамета. В воздухе висел едкий запах горящей плоти и козьей шерсти — густой, как жирная кухонная сажа. Многих гвардейцы Уссуна Кассано убили милосердно — в первой жестокой атаке, когда тысяча голов словно разом скатилась с плеч. Остальные тут же сдались; но всё равно слышны были лязг стали, посвист стрел, мольбы раненых. У резни своё время, свой разум.

Высокий резкий вопль бараньего рога прорезал шум боя: Уссун Кассано театрально стал в свете пожаров, чтобы его легко можно было разглядеть. Его гвардейцы держали на виду мёртвого Унгермамета. Изумлённые воины пали на колени при виде столь несомненного воскрешения их царя. Он бережно поднял за волосы голову сына, подержал, давая всем рассмотреть, кто это, и крикнул, что такова плата предателю, сколь бы высокорожденным он ни был. Он прочёл Символ Веры: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк Его, да хранит и возлюбит его Аллах». Гвардейцы повторили за ним эти слова. Тогда Уссун Кассано объявил помилование гвардейцам Унгермамета и удалился, чтобы быть с mughassi — омывателями мёртвых, что приготовят его сына к завтрашнему погребению.

Курдам помилования не было.

Их вытащили из шатров, чтобы умертвить в муках; и, к ужасу Леонардо, на немногих уцелевших пустили вооружённые косами колесницы — его творение. На колесницах пылали факелы, освещая возниц, коней и отлетающие куски тел и членов — словно эти суровые гвардейцы были самой смертью, четырьмя всадниками Апокалипсиса. Колесницы косили тела, словно пшеницу; возницы рубили тех, кто случайно уцелел, сносили на скаку шатры с женщинами и детьми — косы были тяжелы, остры и хорошо сбалансированы. Вопли звучали приглушённо, словно поглощённые ночью, которая начала почти незаметно светлеть на востоке, куда обращались молитвы.