Собор памяти

   — Никколо уговорил одного из офицеров доставить их к самому калифу, — прибавил Америго. — Куан перехватил их и привёл ко мне. А я доставил сюда — обоих, потому что Никколо не хотел оставить своего друга.

   — Мы хотели воззвать к великодушию калифа, — сказал Никколо. — Быть может, он даровал бы нам жизнь, а быть может, и нет. Быть может, он подверг бы пыткам мессера Джиована — или нет. Но когда мы встретились с Америго, я уже не мог оставить мессера Джиована, а Куан был весьма великодушен.

Леонардо мог лишь стоять и слушать, потрясённый тем, что отыскал наконец того, к кому так долго стремился... и повстречал незнакомца. И словно сама земля была лишь продолжением Леонардо, почва под ногами слабо, но отвратительно содрогалась, и слышен был отдалённый рокот.

И вот они подымались вверх, из темноты к рассвету — Леонардо, Сандро, Никколо со своим венецианским другом и Миткаль; они стояли в плетёной корзине, держась на расстоянии друг от друга, чтобы сохранять равновесие корзины. Леонардо подбрасывал топлива в жаровню, и шар подымался всё выше в неподвижном влажном воздухе, в сером предутреннем свете — над утёсами, над замком; и Леонардо смотрел на поле битвы, на горы трупов, на всё ещё дымившиеся укрепления... и на Никколо, который был вежлив, отстранён и пуст. О да, Никколо многому научился от владык и послов, но более всего — от Леонардо; и в ужаснувшем его озарении Леонардо представил, что он и Никколо теперь одно, что они могут говорить друг с другом, но не общаться. Да, он многому научил Никколо, научил... и потерял его. Мальчик стал мужчиной, а мужчина был мёртв.

Мёртв, как те, что остались внизу.

Леонардо нашарил записную книжку, привычно висевшую у него на бедре. Ему бы швырнуть её за борт корзины, в пустоту, в сумятицу гор... но он лишь крепче сжал книжку, потому что ещё не готов был расстаться с ней.

Даже если оставшееся внизу побоище — исключительно его вина.

Нет, не Миткаль был ангелом смерти, а он сам — ибо разве не умерли все, кто окружал его? Разве не сотворил он горы трупов своими пушками и снарядами, мортирами и косами так же верно, как пером?

И не он ли сотворил Никколо, который смотрел на мир изучающе, без детской страстности?

Миткаль сжал его руку, как когда-то Никколо, — Миткаль, который понимал смерть, и убийство, и пустоту.

Смерть тянулась к смерти, к Леонардо, который смотрел вовнутрь себя, своей памяти, на великий собор, что парил перед ним невесомо и прозрачно, словно гаснущие созвездия. И Леонардо вспомнил... вспомнил, что святой Августин называл три вида времени: настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего — всё это были комнаты и галереи, лабиринт часовен и апсид, средоточие памяти.

И, как бывало множество раз прежде, Леонардо вошёл в собор.

Вновь стоял он перед трёхглавым демиургом, бронзовой статуей с лицами его отца, Тосканелли и Джиневры; но голова Джиневры отвернулась от него, дабы не обременять слишком тяжкой печалью. Её глаза с тяжёлыми веками были закрыты, как в смерти; но головы отца и Тосканелли смотрели на Леонардо, и Тосканелли приветственно улыбнулся ему. Затем демиург отступил и жестом указал Леонардо на далёкие, погруженные во мрак чертоги, галереи и коридоры будущего — сейчас их озаряло свечение, точно проникавшее сквозь цветное стекло. Тосканелли кивнул, давая ему дозволение удалиться, и Леонардо не останавливаясь прошёл через залитые ярким светом комнаты своего недавнего прошлого, чертоги калифов и правителей, любви и страха, предсмертной муки тысяч убиенных; и на сей раз он не замедлил шага во Флоренции, где в его памяти нетронутой существовала Джиневра. Он последовал её примеру и отвёл глаза, иначе заглянул бы в спальню, где она была убита, и остался бы там — Тосканелли предостерегал его об опасностях прошлого. Он миновал убийства и заговоры, картины, фрески и размышления, изобретения и вспышки восторга; и ощутил боль потери и одиночества, когда проходил мимо Симонетты, которая вновь приняла его за ангела — она смотрела сквозь его лицо в совершенную розу небес.

Он прошёл нефами, разделёнными на сводчатые квадраты... прошёл через бронзовые двери, что вели к купели Винчи, и увидел свою мать Катерину и приёмного отца Ачаттабригу. Ощутил прикосновение огрубевших трудовых рук Ачаттабриги, вдохнул запахи чеснока и похлёбки, пропитавшие одежду его матери, увидел, осязал, обонял гроты и леса, что открывал ребёнком. Но сейчас он быстро прошёл темнеющими квадратами, коридорами, часовнями и хорами и вошёл в витражное сияние того, что святой Августин называл настоящим будущего. Здесь в мягком рассеянном свете созерцания он заглянул в комнату с белёными стенами, испещрёнными копотью; тусклый свет сочился сквозь высокие узкие окна, дробясь в концентрических розетках, как в плохо шлифованных призмах. Книги, бумаги и свитки были сложены вдоль стен и на длинных полках; рассыпаны по столам и полу вперемешку с картами и чертежами, инструментами и линзами.