Собор Парижской Богоматери

– Да, – продолжал священник, покачивая головой, – вот как теперь изучают науки и литературу! По-латыни еле-еле разумеют, сирийского языка не знают, а к греческому относятся с таким пренебрежением, что даже самых ученых людей, пропускающих при чтении греческое слово, не считают невеждами и говорят: Graecum est, non legitur[108].

Школяр взглянул на него с решительным видом.

– Брат мой, угодно вам, чтобы я на чистейшем французском языке прочел вам вот это греческое слово, написанное на стене?

– Какое слово?

– ’Ανάγϰη.

Легкая краска выступила на желтых скулах архидьякона, подобно клубу дыма, возвещающему о сотрясении в недрах вулкана. Но школяр этого не заметил.

– Хорошо, Жеан, – с усилием пробормотал старший брат. – Что же означает это слово?

– Рок.

Обычная бледность вернулась на лицо Клода, а школяр беззаботно продолжал:

– А слово, написанное пониже той же рукой: ’Αναγνεία, означает «скверна». Теперь вы видите, что я разбираюсь в греческом.

Архидьякон хранил молчание. Этот урок греческого языка заставил его задуматься.

Юный Жеан, обладавший лукавством балованного ребенка, счел этот момент подходящим, чтобы выступить со своей просьбой. Он начал самым умильным голосом:

– Добрый братец, неужели вы так сильно гневаетесь на меня, что оказываете мне суровый прием из-за нескольких жалких пощечин и затрещин, которые я надавал в честной схватке каким-то мальчишкам и карапузам, quibusdam marmosetis? Видите, братец Клод, латынь я тоже знаю.

Но все это вкрадчивое лицемерие не произвело на старшего брата обычного действия. Цербер не поймался на медовый пряник. Ни одна морщина не разгладилась на лбу Клода.

– К чему вы все это клоните? – сухо спросил он.

– Хорошо, – храбро сказал Жеан. – Вот к чему. Мне нужны деньги.

При этом нахальном признании лицо архидьякона приняло наставнически-отеческое выражение.

– Вам известно, господин Жеан, что ленное владение в Тиршап приносит нам, включая арендную плату и доход с двадцати одного дома, всего лишь тридцать девять ливров, одиннадцать су и шесть парижских денье. Это, правда, в полтора раза больше, чем было при братьях Пакле, но все же это немного.

– Мне нужны деньги, – твердо повторил Жеан.

– Вам известно решение духовного суда о том, что все наши дома полностью как вассальное владение зависят от епархии и что откупиться от нее мы можем, не иначе как уплатив его преподобию епископу две серебряных позолоченных марки по шесть парижских ливров каждая. Этих денег я еще не накопил. Это тоже вам известно.

– Мне известно только то, что мне нужны деньги, – в третий раз повторил Жеан.

– А для чего?

Этот вопрос зажег луч надежды в глазах юноши. К нему вернулись его кошачьи ужимки.

– Послушайте, дорогой братец Клод, – сказал он, – я не обратился бы к вам, если бы у меня были дурные намерения. Я не собираюсь щеголять на ваши деньги в кабачках и прогуливаться по парижским улицам, наряженный в золотую парчу в сопровождении моего лакея, cum meo laquasio[109]. Нет, братец, я прошу денег на доброе дело.

– На какое это доброе дело? – несколько озадаченный, спросил Клод.

– Двое из моих друзей хотели бы купить приданое для ребенка одной бедной вдовы из общины Одри. Это акт милосердия. Требуется всего три флорина, и мне хотелось бы внести свою долю.

– Как зовут ваших друзей?

– Пьер Мясник и Батист Птицеед.

– Гм! – пробормотал архидьякон. – Вот имена, которые так же пристали доброму делу, как пушка алтарю.

Несомненно, Жеан очень неудачно подобрал имена своих друзей, но он спохватился слишком поздно.

– А к тому же, – продолжал проницательный Клод, – что это за приданое, которое должно стоить три флорина? Да еще для ребенка благочестивой вдовы? С каких же это пор вдовы из этой общины стали обзаводиться грудными младенцами?

Жеан вторично попытался пробить лед.

– Так и быть, мне нужны деньги, чтобы пойти сегодня вечером к Изабо-ла-Тьери в Валь-д’Амур!

– Презренный развратник! – воскликнул священник.

– ’Αναγνεία, – прервал Жеан.

Это слово, заимствованное, быть может, не без лукавства со стены кельи, произвело на священника странное впечатление: он закусил губы и только покраснел от гнева.

– Уходите, – сказал он наконец Жеану, – я жду одного человека.

Школяр сделал последнюю попытку:

– Братец Клод, дайте мне хоть какую-нибудь мелочь, мне не на что пообедать.

– А на чем вы остановились в декреталиях Грациана?

– Я потерял свои тетради.

– Кого из латинских писателей вы изучаете?

– У меня украли мой экземпляр Горация.

– Что вы прошли из Аристотеля?

– А вспомните-ка, братец, кто из Отцов Церкви утверждает, что еретические заблуждения всех времен находили убежище в дебрях аристотелевской метафизики? Плевать мне на Аристотеля! Я не желаю, чтобы его метафизика поколебала мою веру.

– Молодой человек, – сказал архидьякон, – во время последнего въезда короля в город у одного из придворных, Филиппа де Комина, на попоне лошади был вышит его девиз: Qui non laborat, non manducet[110]. Поразмыслите над этим.

Опустив глаза и приложив палец к уху, школяр с сердитым видом помолчал с минуту. Внезапно, с проворством трясогузки, он повернулся к Клоду: