Собор Парижской Богоматери

– Какое же? Я больше не вижу ни одного.

– Слушайте, мэтр Пьер, вспомните, что вы обязаны ей жизнью. Я откровенно изложу вам мой план. Церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели входящими. Вы придете. Я провожу вас к ней. Вы обменяетесь с ней платьем. Она наденет ваш плащ, а вы – ее юбку.

– До сих пор все идет гладко, – заметил философ. – А дальше?

– А дальше? Она выйдет, вы останетесь. Вас, может быть, повесят, но зато она будет спасена.

Гренгуар с весьма серьезным видом почесал у себя за ухом.

– Гляди-ка, – сказал он, – вот мысль, которая мне самому не пришла бы в голову!

При неожиданном предложении отца Клода открытое и добродушное лицо поэта внезапно омрачилось, словно веселый итальянский пейзаж, когда неожиданно набежавший порыв злого ветра нагоняет облака на солнце.

– Итак, Гренгуар, что вы скажете об этом плане?

– Я скажу, учитель, что меня повесят не «может быть», а вне сомнения.

– Это нас не касается.

– Черт возьми! – сказал Гренгуар.

– Она спасла вам жизнь. Вы уплатите лишь свой долг.

– У меня много других долгов, которых я не плачу.

– Мэтр Пьер, это необходимо.

Архидьякон говорил повелительно.

– Послушайте, отец Клод, – ответил окончательно оторопевший поэт, – вы настаиваете, но вы не правы. Я не вижу, почему я должен дать себя повесить за другого.

– Да что вас так привязывает к жизни?

– О! Тысяча причин!

– Какие, угодно ли сказать?

– Какие? Воздух, небо, утро, вечер, сияние луны, мои добрые приятели-бродяги, веселые перебранки с девками, изучение архитектурных памятников Парижа, три объемистых сочинения, которые я должен написать, – одно из них направлено против епископа и его мельниц. Да мало ли что! Анаксагор говорил, что он живет на свете, чтоб любоваться солнцем. И потом, я имею счастье проводить время с утра и до вечера в обществе гениального человека, то есть с самим собой, а это очень приятно.

– Пустозвон! – пробурчал архидьякон. – Однако скажи, кто тебе сохранил эту жизнь, которую ты находишь очень приятной? Кому ты обязан тем, что дышишь воздухом, что любуешься небом, что еще имеешь возможность тешить свой птичий ум всякими бреднями и дурачествами? Где бы ты был без Эсмеральды? И ты хочешь, чтобы она умерла? Она, благодаря которой ты жив! Ты хочешь смерти этого прелестного, кроткого, пленительного создания, без которого померкнет дневной свет! Более божественного, чем сам Господь Бог! А ты, полумудрец-полубезумец, ты, черновой набросок чего-то, своего рода растение, воображающее, что оно движется и мыслит, ты будешь пользоваться той жизнью, которую украл у нее, – жизнью столь же бесполезной, как свеча, зажженная в полдень! Прояви немного жалости, Гренгуар! Будь в свою очередь великодушен. Она показала тебе пример.

Священник говорил пылко. Гренгуар слушал его сначала безучастно, потом растрогался, и наконец мертвенно-бледное лицо его исказилось гримасой, придавшей ему сходство с новорожденным, которого схватила резь в животе.

– Вы красноречивы! – проговорил он, отирая слезу. – Хорошо! Я подумаю об этом. Ну и странная же мысль пришла вам в голову. Впрочем, – помолчав, продолжал он, – кто знает? Может быть, они меня и не повесят. Не всегда тот женится, кто обручился. Когда они меня найдут в этом убежище столь нелепо наряженным, в юбке и чепчике, быть может, они расхохочутся. А потом, если они меня даже и вздернут, ну так что же! Смерть от веревки – такая же смерть, как и всякая другая, или, вернее, не похожа на всякую другую. Это смерть, достойная мудреца, который всю свою жизнь колебался; она – ни рыба ни мясо, подобно уму истинного скептика; это смерть, носящая на себе отпечаток пирронизма и нерешительности, занимающая середину между небом и землею и оставляющая вас висеть в воздухе. Это смерть философа, для которой я, быть может, был предназначен. Великолепно умереть так, как жил!

Священник перебил его:

– Итак, решено?

– Да и что такое смерть, в конце концов? – с увлечением продолжал Гренгуар. – Неприятное мгновение, дорожная пошлина, переход из ничтожества в небытие. Некто спросил Керкидаса-мегалополийца, желает ли он умереть. «Почему бы и нет? – ответил тот. – Ибо в загробной жизни я увижу великих людей: Пифагора – среди философов, Гекатея – среди историков, Гомера – среди поэтов, Олимпия – среди музыкантов».

Архидьякон протянул ему руку:

– Итак, решено? Вы придете завтра.

Этот жест вернул Гренгуара к действительности.

– Э нет! – ответил он тоном человека, пробудившегося ото сна. – Быть повешенным – это слишком нелепо! Я не хочу.

– В таком случае прощайте! – И архидьякон, уходя, пробормотал сквозь зубы: «Я разыщу тебя!»

«Я не хочу, чтобы этот проклятый человек меня разыскал», – подумал Гренгуар и побежал вслед за Клодом.