Собор Парижской Богоматери

Впереди, склонившись ниже всех над яслями, стояли четыре женщины. Судя по их серым платьям монашеского покроя, они принадлежали к одной из благочестивых общин. Я не вижу причин, почему бы истории не увековечить для потомства имена этих четырех скромных и почтенных особ. Это были Агнесса ла Герм, Жеанна де ла Тарм, Генриетта ла Готьер и Гошера ла Виолет. Все четыре были вдовы, все четыре – добрые души из братства Этьен-Одри, вышедшие из дому с дозволения своей настоятельницы, чтобы послушать проповедь согласно уставу Пьера д’Эльи.

Впрочем, если в эту минуту славные сестры этого странноприимного братства и соблюдали устав Пьера д’Эльи, то они, несомненно, с легким сердцем нарушали устав Мишеля де Браш и кардинала Пизанского, столь бесчеловечно предписывающий им молчание.

– Что это такое, сестрица? – спросила Агнесса у Гошеры, рассматривая крошечное существо, которое пищало и ежилось в яслях, перепугавшись множества устремленных на него глаз.

– Что только с нами станется, если начали производить на свет подобных детей? – сказала Жеанна.

– Я мало что смыслю в младенцах, – ответила Агнесса, – но уверена, что на этого и глядеть-то грешно.

– Это вовсе не младенец, Агнесса.

– Это полуобезьяна, – заметила Гошера.

– Это знамение, – вставила свое слово Генриетта ла Готьер.

– В таком случае, – сказала Агнесса, – это уже третье, начиная с воскресенья Крестопоклонной недели. Ведь не прошло еще и недели, как случилось чудо с тем нечестивцем, которого так божественно покарала Богоматерь Обервилье за его насмешки над пилигримами, а то было вторым чудом за последний месяц.

– Этот так называемый подкидыш просто омерзительное чудовище, – сказала Жеанна.

– И так вопит, что способен оглушить даже певчего, – продолжала Гошера. – Да замолчишь ли ты наконец, ревун этакий!

– И подумать только, что монсеньор архиепископ Реймский посылает такого урода монсеньору архиепископу Парижа! – воскликнула ла Готьер, набожно сложив руки.

– По-моему, – сказала Агнесса ла Герм, – это животное, звереныш – словом, что-то нечестивое; его следует бросить либо в воду, либо в огонь.

– Надеюсь, что никто не станет его домогаться, – сказала ла Готьер.

– Боже мой, – сокрушалась Агнесса, – как мне жаль этих бедных кормилиц приюта для подкидышей там, на берегу, в конце улочки, рядом с жилищем монсеньора епископа! Каково-то им будет, когда придется кормить это маленькое чудовище! Я бы предпочла дать грудь вампиру.

– Как она наивна, эта бедняжка ла Герм! – возразила Жеанна. – Да неужели вы не видите, сестра, что этому маленькому чудовищу по крайней мере четыре года и что ваша грудь кажется ему менее лакомой, чем кусок жаркого.

Действительно, это «маленькое чудовище» (иначе именовать его мы и сами затрудняемся) не было новорожденным младенцем. Это был какой-то очень угловатый и очень подвижный комочек, втиснутый в холщовый мешок, помеченный инициалами мессира Гильома Шартье, бывшего в то время парижским епископом. Из мешка торчала голова. Голова эта была чрезвычайно безобразна. Заметней всего выделялись копна рыжих волос, один глаз, рот и зубы. Из глаза текли слезы, рот орал, зубы, казалось, жаждали в кого-нибудь вонзиться, а все тело извивалось в мешке, к великому удивлению все возраставшей кругом толпы.

Госпожа Алоиза Гонделорье, богатая и знатная женщина, державшая за руку хорошенькую девочку лет шести и волочившая за собой длинную вуаль, прикрепленную к золотому рогу ее высокого головного убора, проходя мимо яслей, остановилась и с минуту наблюдала за несчастным созданием, а ее очаровательное дитя, Флёр-де-Лис де Гонделорье, разодетая в шелк и бархат, водя хорошеньким пальчиком по прибитой к яслям доске, с трудом разбирала на ней надпись: «Подкидыши».

– Я думала, что сюда кладут только детей! – проговорила дама, с отвращением отвернувшись.

И она направилась к двери, бросив в чашу для пожертвований звякнувший среди медных монет серебряный флорин, что вызвало изумление среди бедных сестер общины Этьен-Одри.

Минуту спустя показался важный и ученый Робер Мистриколь, королевский протонотариус, державший в одной руке громадный требник, а другою поддерживавший свою супругу (урожденную Гильомету ла Мерес), имея таким образом по обе стороны своих руководителей: духовного и светского.

– Подкидыш! – сказал он, взглянув на ясли. – И найденный, вероятно, на берегу Флегетона!

– У него только один глаз, а другой закрыт бородавкой, – заметила Гильомета.

– Это не бородавка, – возразил мэтр Робер Мистриколь, – а яйцо, которое заключает в себе подобного же демона, в котором, в свою очередь, заложено другое маленькое яйцо, содержащее в себе еще одного дьявола, и так далее.

– А откуда вам это известно? – спросила Гильомета ла Мерес.

– Я знаю сие достоверно, – ответил протонотариус.

– Господин протонотариус, – спросила Гошера, – как вы думаете, что предвещает этот мнимый подкидыш?

– Величайшие бедствия, – ответил Мистриколь.

– О боже мой! Уж и без того в прошлом году была сильная чума, а теперь люди говорят, будто в Арфле собирается высадиться английское войско! – воскликнула какая-то старуха в толпе.