Собор Парижской Богоматери (сборник)

Вдобавок сама церковь, огромная церковь, которая ее окружала, защищала, спасала, успокаивала ее. Торжественные архитектурные линии, святость предметов, окружавших девушку, религиозные и светлые мысли, которые навевали даже эти камни, помимо ее воли действовали на нее. Звуки священные и торжественные смягчали ее больную душу. Монотонное пение священнослужителей, ответы народа священникам, порой беззвучные, порой громовые, гармоничное дрожание стекол, орган, звучащий, как сотни труб, три колокольни, жужжащие, как рой пчел, – весь этот оркестр, гамма которого пролетала от толпы к колокольне, усыплял ее память, ее воображение, ее горе. Особенно колокола убаюкивали ее, словно широкие волны магнетизма неслись к ней от их мощных корпусов.

Каждый восход солнца находил ее более успокоенной, менее бледной. По мере того как закрывались ее душевные раны, красота ее расцветала, но становилась более спокойной и серьезной. Между тем возвращался ее прежний характер. Она бывала иногда даже весела, мило надувала губки, и к ней возвращалась любовь к козочке, стыдливость и желание петь. Она одевалась утром в дальнем углу комнаты, чтоб кто-нибудь из обитателей соседних чердаков не увидал ее в окно.

Когда мысль о Фебе не поглощала ее всю, она думала о Квазимодо. Он был единственной связью, единственным звеном между нею и живыми людьми. Несчастная, она была более, чем Квазимодо, отдалена от мира! Она не понимала друга, посланного ей судьбой. Она часто упрекала себя в неблагодарности, но не могла привыкнуть к бедному звонарю. Он был слишком безобразен.

Эсмеральда оставила на полу свисток, который он дал ей. Это не помешало Квазимодо являться к ней в первые дни. Она старалась скрыть свое отвращение, когда он приносил ей еду и питье, но он замечал всякое ее движение и грустно уходил.

Раз он вошел, когда она ласкала Джали. Он постоял в задумчивости над этой грациозной группой, затем сказал, качая своей тяжелой, безобразной головой:

– Мое несчастье, что я еще слишком похож на человека. Я бы хотел быть совсем животным, как эта коза.

Она удивленно посмотрела на него.

Он ответил на этот взгляд:

– Я знаю почему, – и ушел.

В другой раз он показался в дверях кельи (он никогда не входил внутрь), когда Эсмеральда пела старую испанскую балладу, слов которой она не понимала, но которая осталась у нее в памяти с тех пор, как цыгане убаюкивали ее этой песнью. При виде страшного лица, внезапно появившегося среди ее пения, девушка умолкла и сделала невольное движение испуга. Несчастный звонарь упал на колени и, сложив свои огромные руки, горько проговорил:

– Умоляю вас, продолжайте и не гоните меня.

Она не хотела огорчить его и, еще дрожащая, продолжала свой романс. По мере того как она пела, страх ее прошел, и она поддалась вся настроению грустной песни. Он остался на коленях со сложенными, как для молитвы, руками и смотрел в ее блестящие глаза, как будто в них слушал песню.

Другой раз он как-то смущенно подошел к ней.

– Послушайте, – сказал он с усилием, – мне нужно сказать вам одну вещь.

Она сделала знак, что слушает его. Он начал вздыхать, открыл было губы, чтоб заговорить, но, только взглянул на нее, сделал отрицательное движение головой и медленно ушел, сжимая лоб руками, оставив цыганку в изумлении.

Между уродливыми фигурами, высеченными в стене, была одна, которую он особенно любил и с которой он, казалось, часто обменивался дружескими взглядами. Цыганка раз услышала, как он говорил изображению: «Зачем я не каменный, как ты!»

Однажды Эсмеральда приблизилась к краю крыши и смотрела на площадь из-за остроконечной крыши Сен-Жан-ле-Рон. Квазимодо стоял за нею. Он старался всегда стоять так, чтобы избавить девушку от неприятности видеть его. Вдруг цыганка вздрогнула, слезы и радость вместе блеснули в ее глазах, она опустилась на колени на краю крыши, с тоской протянула руки к площади и воскликнула:

– Феб! Приди, приди! Одно слово, одно только слово, ради бога, Феб! Феб!

Ее голос, ее лицо, ее движение, все в ней выражало ужас и мольбу тонущего, который видит веселый корабль, освещенный солнцем, проходящий на горизонте.

Квазимодо нагнулся и увидел, что предметом этой нежной и горячей мольбы был молодой человек, блестящий, нарядный капитан, который, заставляя гарцевать своего коня, приветствовал, сняв каску, прекрасную даму, улыбавшуюся ему с балкона. Офицер был слишком далеко, чтобы услыхать возглас несчастной.

Зато бедный глухой услыхал, и тяжкий вздох вырвался из его груди. Он вернулся в собор; его сердце было полно слез, которые он глотал. Он судорожно сжал руками голову, а когда снова отнял их, то в каждом кулаке оказалось по клоку рыжих волос.

Цыганка не обращала на него внимания. Он тихо произнес, скрежеща зубами:

– Проклятье! Так вот каким надо быть! Красивым снаружи!

Тем временем она, все еще стоя на коленях, кричала с невероятным возбуждением:

– Он слезает с лошади! Входит в дом! Феб! Феб! Неужели ты не слышишь меня! Феб! Эта злая женщина говорит с ним, чтоб он не услышал меня! Феб! Феб!