Собор Парижской Богоматери (сборник)

– Матушка! – воскликнула она невыразимо отчаянным голосом. – Матушка! Они идут! Защити меня!

– Да, любовь моя, я защищу тебя! – отвечала мать угасшим голосом, сжимая ее в объятиях и покрывая поцелуями. Обе они, мать и дочь, лежавшие на земле, представляли картину, которую нельзя было видеть без сострадания.

Анриэ Кузен схватил девушку поперек тела. Почувствовав на себе эту руку, бедняжка вскрикнула и лишилась чувств. Палач, у которого слезы одна за другой капали на жертву, хотел ее унести, взяв на руки. Сначала он постарался отцепить от нее мать, руки которой точно узлом завязались вокруг стана бедной девушки, но она так судорожно обхватила дочь, что не было никакой возможности ее оттащить. Тогда Анриэ Кузен потащил из кельи молодую девушку, волоча вместе с ней и мать. У матери также были закрыты глаза.

В это время солнце уже взошло, и на площади было много народу, старавшегося издали рассмотреть, кого это тащат так по мостовой к виселице. Таков был обычай Тристана – не допускать любопытных слишком близко к месту казни. У окон никого не было. Только вдали, на вершине той башни собора Богоматери, которая высится над Гревской площадью, вырисовывались на светлом фоне утреннего неба две черные человеческие фигуры, по-видимому наблюдавшие за тем, что происходит на площади.

Анриэ Кузен остановился со своей ношей у подножия роковой лестницы и, едва дыша, – до того он был растроган, – накинул петлю на прелестную шейку девушки. Бедняжка почувствовала ужасное прикосновение веревки. Она приоткрыла глаза и увидала над своею головой распростертую каменную руку виселицы. Она вздрогнула и крикнула высоким, раздирающим душу голосом:

– Нет! Нет! Я не хочу!

Мать, приникшая лицом к одежде своей дочери, не произнесла ни слова, только все тело ее затрепетало, и она стала покрывать еще более страстными поцелуями свое дитя. Палач воспользовался этой минутой, чтобы быстро отцепить ее руки, обвивавшие стан осужденной. Может быть, выбившись из сил, может быть, от отчаяния, она не сопротивлялась, когда он взвалил себе на плечи девушку; тело прелестного создания, грациозно перегнувшись пополам, запрокинулось за его большую голову. Потом он ступил на лестницу, собираясь лезть наверх.

В эту минуту мать, валявшаяся на мостовой, вдруг широко раскрыла глаза. Не издав ни звука, она вскочила с искаженным от ужаса лицом и, точно зверь на добычу, кинулась на палача и укусила его за руку. Все произошло молниеносно. Палач зарычал от боли, к нему подбежали и с трудом освободили его окровавленную руку от впившихся в нее зубов несчастной матери. Она хранила глубокое молчание. Ее грубо оттолкнули, и голова ее грузно ударилась о мостовую. Ее подняли, но она упала снова. Она была мертва.

Палач, не выпустивший девушки из рук, стал взбираться по лестнице.

II. La creatura bella bianco vestita [150]

Когда Квазимодо увидел, что келья опустела, что цыганки там нет, что ее похитили в то время, как он защищал ее, он схватился за голову руками и затопал ногами от неожиданности и горя. Затем он бросился искать по всей церкви цыганку, испуская страшные крики во всех углах, усеивая своими рыжими волосами пол. Это как раз совпало с той минутой, когда королевские стрелки, восторжествовав, вступили в собор, также разыскивая цыганку. Квазимодо помогал им, не подозревая, бедняга, их коварного намерения: он принимал бродяг за врагов цыганки. Он сам проводил Тристана по всем закоулкам, где бы можно было скрыться, отворял ему все потайные двери, двойные ниши алтарей и ризниц. Если бы несчастная была там, он сам бы предал ее.

Когда, наконец, Тристан устал искать без результата, – а он вообще не скоро уставал, – Квазимодо продолжал свои поиски один. Он двадцать раз, сто раз обегал церковь вдоль и поперек, сверху донизу, взбираясь и сбегая по лестницам, зовя, крича, суя голову во все дыры, освещая факелом каждый свод, не помня себя, доходя до помешательства. Самец, потерявший свою самку, не мог бы рычать страшнее, метаться отчаяннее.

Наконец, когда он окончательно убедился, что Эсмеральды нет, что все кончено, что ее похитили, он медленно поднялся на башню по той самой лестнице, по которой в таком восторге и с таким торжеством он нес ее в тот день, когда спас. Он прошел по тем же местам, опустив голову, без голоса, без слез, почти не дыша. Собор снова опустел и погрузился в тишину. Стрелки покинули его, чтобы устроить облаву на колдунью в Сите.

Оставшись один в этих обширных стенах, столь шумных еще несколько минут тому назад, Квазимодо снова пошел в келью, где Эсмеральда спала столько ночей под его охраной.