Соборная площадь

На следующий день было похмелье. И поехало — покатилось как по гладкому льду. Все восемнадцать суток. Вечернее кафе сменяли ночные рестораны, чтобы утром уступить место загаженным барам, либо замусоренным уголкам в стороне от пляжа. Под конец отпуска мне пришлось продать свою красивую золотую цепочку с крестиком, правда, за более высокую цену, нежели в родном Ростове. Денег не хватило даже на обратный билет. Арутюн предложил финансовую помощь. Он привез с собой пару миллионов рублей в расчете на то, что кто–то из отдыхающих окажется, как и я, в затруднительном положении и решит продать с себя перстень ли, сережки, в общем, золотые украшения. Или баксы, котировка которых в Туапсе была ниже ростовской. Расчеты его не оправдались. На Лазаревском базаре близ железнодорожного вокзала ваучеристов и скупщиков ценностей оказалось больше, чем достаточно. Мы уезжали практически ни с чем. От двух лимонов Арутюна осталось чуть больше трехсот тысяч рублей. Деньги ушли на кабаки, дорогие фрукты и шашлыки, на надежду переспать под конец отпуска хоть с кем–нибудь. Побросав под лавку дорожные сумки, он хмуро уставился в одну точку. Я тоже молча уткнулся лбом в прохладное окно вагона, опустошенный и материально, и духовно. Впервые за многолетние вылазки на море, мне не удалось трахнуть ни одной из множества вертевшихся на пляже перед носом круглыми, обтянутыми крошечными треугольниками — плавками, попочками, бабы. Даже доставшиеся, как мелкие монетки нищему, поцелуи вспоминались противно. Слюнявые, растрепанные, с яркой каймой по краям слизанной краски на губах, тупой, без всякого, как в дурдоме, смысла, прерывистый разговор, идиотский, больше похожий на плач под пытками, смех. Такого со мной еще никогда не было. Почти у шпал плескались то ярко — синие, то светло — зеленые с белыми шапками пены волны. К горизонту море сглаживалось, превращалось в твердое, черное, будто заасфальтированное широкое шоссе с силуэтами вереницы редких кораблей на нем. Недалеко от Туапсе перед пассажирами покрасовались покрытыми толстым слоем ржавчины боками два огромных, выброшенных в бурю на берег, морских сухогруза. И море кончилось. Поезд обступили укрытые густым колючим лесом горы. Я вздохнул, расправил лежавшее поверх матраца одеяло и лег спать. Не так все виделось, не так хотелось. Но… отпуск кончился.

На нашем пятачке все оставалось по–прежнему. Только в отличие от молчаливой бледнолицей толпы ваучеристы покрылись папуасским загаром и стали более развязными. Что ни говори, бабки, к презрительному отношению к которым нас приучали всю сознательную жизнь, давали возможность насладиться мимолетным бытием на грешной Земле основательнее, заставляли увереннее смотреть в будущее. И мы, стихийно возникшая прослойка между элитой — крутыми банкирами, фирмачами, директорами компаний — и беспородным остальным людом почувствовали это на себе в полную меру. О, какое это счастье — не зависеть ни от кого. Можно встать, когда хочешь, купить, что в данный момент желает твоя плоть и вообще, вести себя более раскованно. Такое состояние ощущалось только первое время. Затем деньги начали дисциплинировать. Во всю силу заработала, кажется, французская поговорка: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи». Именно она приносила весомый доход. Добротные туфли носились не один год, не выходя из моды. Хорошая одежда требовала к себе соответствующего внимания. Ее можно было без проблем сдать в комиссионный, потеряв всего лишь копейки. И натуральные, с базара, буженина, окорок оказались слаще дешевой магазинной колбасы, к тому же намного экономичнее. Съел небольшой кусочек и сыт по горло. Не то, что полкило водянистой любительской или станичной. Но всеми этими благами можно осыпать себя с ног до головы при одном условии — не пить. А большинство ваучеристов еще и не курило.