Собрание произведений. Шестидесятые. Том 1

нибудь из нас. Это на слух. Для глаз — седым волоском.

Вопросительностью старости перед восклицательной

молодостью. Ну, что вы? Разве незаметно? Она заметна

здесь… А седой волос? А молодая душа, обнаруженная

вдруг в старом теле? А дети наши? Она в наших детях.

Она постоянна. Мы вертимся. Мы лежим, спим, встаем,

работаем… Мы ищем удовольствия. Она с нами. Улыба-

ется и желает успеха. Она, если захочет, может это удо-

вольствие обострить до наслаждения, до экстаза.

— Такое бывает только раз, — хрипим мы… Это она.

Когда мы говорим «никогда» и «всегда» — она

в этих трех буквах «гда»…

ГДА! — И она проступит в близком лице, которому

всего…

ГДА! — И она обостряет твои черты внезапно ночью.

ГДА! — Пощипывает твою косточку. Твою желёз-

ку щекочет. Требует острить быстро, здорово, как НИ-

КОГДА.

ГДА! — Юмор, освещенный ею, навсеГДА.

ГДА! — Она не любит печали. Печаль, рожденная

ею, банальна, и она ее быстро прогоняет. Смех ее вечен,

морщины боли она покрывает и разглаживает своей

рукой… Великая. С ней пишется навсеГДА.

ГДА! — Стоит в отдалении и улыбается, а потом

подходит ближе… А потом идет рядом… А потом поло-

жит руку на плечо, подымет высоко, до себя — и даст

взглянуть…

И ты бросишь стол, дела, людей…

— Иду к тебе…

И улыбнешься неугасимо!

Белый свет

До чего мне хорошо в Ульянке. Стремлюсь куда-то

и все время остаюсь. Одиноко. И прозрачно. Какая-то

тишина. Какой-то чистый, ясный белый свет.

Хорошо на белом свете. На юге синий, голубой, чер-

но-бархатный… Совершенно беззвучно проезжают

троллейбусы. Безмолвные, неподвижные дома. Здесь

они действительно неподвижные.

Солнце не греет и не светит, а освещает. Четко-чет-

ко. +5°С… Апрель. И не сумерки, а ясный, светлый ве-

чер. Ни одного телефонного звонка. Обманами, сканда-

лами, холодностью добился своего — сообщения пере-

стали поступать.

А этот холодный белый свет входит в душу.

Один-один средь бела света с белым светом, что

придерживаешь губами и веками, и выпускаешь из се-

бя только на бумагу, чтобы сохранился подольше.

Целую.

В Греческом зале

Для А. Райкина

Дали этим женщинам два выходных, так они прямо

с ума посходили. Убивают время как попало. Вместо то-

го чтобы отдохнуть… В прошлое воскресенье потянула

она меня на выставку. Вернисаж какой-то… Я думал —

музей как музей. А это не музей, а хуже забегаловки: го-

рячего нет, один сыр и кофе. В Третьяковке хоть солян-

ка была, а на вернисаже одна минеральная. Нет, думаю,

тут не отдохнешь…

А воскресенье проходит.

Пока экскурсия таращилась на статую, я выскочил,

прихватил на углу. Только разложился, газетку посте-

лил, вахтерша прицепилась:

— В Греческом зале, в Греческом зале, как вам не

стыдно!

Аж пенсне раскалилось. Я ей так тихо возражаю:

— Чего орешь, ты, мышь белая?.. Ты здесь каждый

день дурака валяешь. А мне завтра на работу. Стакан

бы лучше вынесла… Видишь, человек из горлышка

булькает?!

…Что селедку?.. Кто селедку?.. Какую селедку?.. Ну,

селедку развернул у него на плече… А что ему сделает-

ся? Двести лет стоял, еще простоит, а у меня выходной

кончается, поймешь ты, коза старая?!

…Кто Аполлон?.. Я — Аполлон? Он — Аполлон? Ну

и нехай себе Аполлон… Повесил я ему авоську на руку,

а куда вешать, на шею?!

От народ!.. Никакой культуры. Еле от нее отбился.

Хорошо еще, ребята поддержали… А на часах уже три!

А я еще с продуктами и ни в одном глазу. А уже три на

часах.

Стал искать, чем консервы открыть. Бычки в томате

прихватил. От умора! От смех! Музей, музей — нечем

банку открыть! Хоть убейся. Куда я только не лазил.

Приспособился под конем… Железку какую-то ото-

рвал, только ударил, как заверещит, у меня даже банка

выпала. Вахтерша с указкой! Ну?! Я ей из-под коня так

тихо замечаю:

— Чего ты дребезжишь?! Что я, тебя трогаю или ку-

саю кого?! Ты себе, я себе, они себе…

Хорошо, ребята меня поддержали, вроде все улади-

лось… Так штопора нет! Вот музей…

Тут я ей совсем тихо, ну тихо совсем:

— Слышь, штопор есть?

— Это итальянская живопись семнадцатого века!

— Ты не поняла, — говорю, — я тебя не спрашиваю,

где брала живопись, я спрашиваю: штопор есть?

— Вы понимаете, что вы говорите, здесь вокруг жи-

вопись!

— Понимаю, а ты без штопора можешь открыть?

Я же об пол буду стучать, мешать. А вокруг живо-

пись…

Намучился! Оторвал от этого же коня еще одну же-

лезяку, пропихнул внутрь, но настроение уже не то…

В какой-то гробнице в одиночку раздавил кагор в кро-

мешной тьме, в антисанитарных условиях… Бычки,

конечно, руками хватал… Хорошо, грузин стоял на

камне, я у него кинжал вытащил, колбасу хоть пору-

бил на куски.

Когда я из гробницы вылез, еще мог экскурсию про-

должать, хоть в паутине и в бычках… Но они исчезли.

Так что воспринимал в одиночку… Поковырял того

грузина — мура, опилки, дурят людей.

А тот железный, что на лошади сидел, — тот ничего,

крепкий… Меч я у него из кулака вырвал, а щит рвал,

рвал, не идет — неплохое качество!

Ну а в целом потерял выходной, угробил. Хорошо

еще вечером, в скверике, врезали «Зверобой» и закуси-

ли с колен… Хоть как-то отдохнули.

Теперь, говорят, в Большом театре «Столичная» по-

явилась, только билет на «Чародейку» надо брать. По-