Собрание сочинений

— Что? — переспросил он. — Я тебя не расслышал.

— Ничего. Я сказала «ох господи».

— Чего это «ох господи»? — нетерпеливо спросил Зуи.

— Ни-че-го. Не кидайся на меня, пожалуйста. Я просто думала. Видел бы ты меня в субботу. И ты еще говоришь, будто подрываешь дух людской! Да я абсолютно убилаЛейну весь день. Что ни час, как по часам, падала в обморок,так мало того, я и вообще поехала туда, на прекрасный, дружеский, нормальный, с коктейлями, предположительно счастливыйфутбольный матч, и абсолютно все, что бы он ни сказал, — я либо ополчалась, либо огрызалась, либо — я не знаю — просто гадила. — Фрэнни покачала головой.

Она еще гладила Блумберга, но рассеянно. Казалось, все ее внимание приковано к роялю. — Я просто ни разуне удержала рот на замке, — сказала она. — Ужас просто. Вот как он встретил меня на вокзале, так я к нему придиралась и придиралась — к его мнениям, к ценностям, ко всему. Без исключения — и тонка.Он написал какую-то совершенно безвредную пробирочную работу по Флоберу, и такею гордился, и хотел, чтоб я ее прочла, а по мне она до того отдавала филологией, была до того высокомерной и школярской, что я только… — Она умолкла. Снова покачала головой, и Зуи, по — прежнему полуразвернутый к ней, прищурился. Выглядела она еще бледнее, как бы еще послеоперационнее, чем когда проснулась. — Удивительно, что он меня не пристрелил, — сказала она. — Если б пристрелил, я бы его абсолютно поздравила.

— Ты мне это рассказывала вчера. А сегодня утром несвежие воспоминания мне, дружок, не нужны, — сказал Зуи и вновь отвернулся к окну. — Во-первых, совершенно мимо, если отрываешься на вещахи людях, а не на себе. Мы оба такие. Черт, да я то же самое делаю с телевидением — и это сознаю. Но это неправильно.Дело в нас.Я все время тебе говорю. И чего ты такая тупая?

— Ничего я нетакая тупая, а ты все время…

— Дело в нас, —повторил Зуи, отмахиваясь. — Мы чучела, вот и все. Эти два ублюдка сцапали нас, как положено, загодя и превратили в чучел по своим чучельным лекалам, только и всего. Мы — Татуированная Дама, и никогда нам не будет ни минуты покоя, всю жизнь, пока остальные тоже не обтатуируются. — Мрачно — и это еще слабо сказано — он поднес сигару к губам и затянулся, только та уже погасла. — А помимо всего прочего, — немедленно продолжил он, — у нас комплексы «Мудрого дитяти». Мы так и не сошли с эфира по-настоящему. Ни один. Мы не разговариваем — мы рассуждаем. Мы не беседуем — мы излагаем. По крайней мере — я.Как только я оказываюсь в одной комнате с человеком, у которого стандартный набор ушей, я становлюсь либо провидцем,либо человеческой булавкой. Князем Зануд. Вчера вечером,например. В «Сан-Ремо». Я все молился,чтобы Хесс не пересказывал мне сюжет своего сценария. Я ж ведь отлично знал, что этот дебильный сценарий у него с собой.Отлично знал, что не уйду без сценария. Но молил бога, чтоб Хесс избавил меня от устного изложения. Он же не дурак. Он знает, что я не смогу не раскрыть рот. — Неожиданно и резко Зуи развернулся, не снимая ноги с сиденья и взял — сцапал — книжку спичек с материного письменного стола. Опять отвернулся к окну и виду на школьную крышу и сунул сигару в рот — но тут же вытащил. — Да и ну его к чертувсе равно, — сказал он. — Такой дурак, что сердце кровью обливается. Как все на телевидении. Ив Голливуде. Ина Бродвее. Думает, что сентиментальное — это нежное, грубое —значит, реализм, а то, что заканчивается физическим насилием, — законная кульминация даже не…

— И ты ему так сказал?

— Разумеется, сказал! Я же только что тебе изложил — я не могу не раскрыть рот. Само собой, я ему так и сказал! И он остался там сидеть — жалко, что не сдох. Или что кто-то из насне сдох — и хоть бы это был я. В общем — выход, какой полагается в «Сан-Ремо». — Зуи снял ногу с оконного сиденья. Повернулся, напряженный и возбужденный, отодвинул жесткий стул от стола и сел. Снова зажег сигару, потом сгорбился беспокойно, обе руки — на вишневой столешнице. У чернильницы стоял предмет, заменявший матери пресс-папье: небольшой стеклянный шар на черной пластиковой подставке, а внутри — снеговик в цилиндре. Зуи тряхнул его и, очевидно, стал наблюдать, как кружат снежинки.

Фрэнни, глядя на брата, теперь прикрывала глаза козырьком ладони. Зуи сидел в центральном столбе солнечного света. Фрэнни могла бы сдвинуться на диване, если б собиралась смотреть и дальше, но это бы потревожило Блумберга, который явно уснул у нее на коленях.

— У тебя правда язва? — вдруг спросила она. — Мама сказала, у тебя язва.