Собрание сочинений. Последнее лето Форсайта: Интерлюдия. В петле

Когда на следующий день старый Джолион добрался домой, он вышел в цветник и с помощью Холли, которая очень нежно обращалась с цветами, собрал большой букет гвоздики. Он сказал ей, что они для «дамы в сером», это имя все еще было в ходу между ними, и поставил их в вазу у себя в кабинете, где намеревался атаковать Ирэн, как только она приедет, по вопросу о Джун и дальнейших уроках. Благоухание и краски помогут! После завтрака он прилег, так как очень устал, а она должна была приехать со станции только в четыре. Но с приближением этого часа он стал беспокоиться и пошел в классную, выходившую окнами на дорогу. Шторы были спущены, Холли и мадемуазель Бос, укрывшись от зноя душного июльского дня, занимались шелковичными червями. Старый Джолион питал врожденное отвращение к этим методичным созданиям, цветом и формой головы напоминавшим ему слонов, прогрызавшим столько дырок в красивых зеленых листьях и пахнувшим, по его мнению, прескверно. Он сел на обитый ситцем диван у окна, откуда была видна дорога и где было не так душно; и пес Балтазар, который одобрял ситец в жаркие дни, вскочил на диван с ним рядом. На пианино был надет лиловый чехол, почти серый от времени, и стоявшая на нем ранняя мята наполняла классную своим запахом. Несмотря на прохладу комнаты, может быть, благодаря этой прохладе биение жизни угнетающе действовало на ослабевшие чувства старого Джолиона. Каждый солнечный луч, проникавший сквозь щели, дразнил своим блеском; от собаки очень сильно пахло; одурял аромат мяты, шелковичные черви, выгибавшие серо-зеленые спинки, были живыми до ужаса; и темная головка Холли, склоненная над ними, ярче обычного отливала шелком. Поразительная, до жестокости сильная штука – жизнь, когда ты стар и слаб; точно дразнит своим многообразием, бьющей через край энергией! Никогда до этих последних недель он не знал этого чудн'oго ощущения, будто половину его существа захлестнуло и несет потоком жизни, а другая половина осталась на берегу и смотрит ей вслед. Только когда с ним была Ирэн, эта раздвоенность сознания исчезала.

Холли повернула голову, указала смуглым кулачком на рояль – ибо пальцем «хог’ошо воспитанные» дети не показывают – и сказала лукаво:

– Посмотри на «даму в сером», дедушка, – правда, она сегодня хорошенькая?

У старого Джолиона забилось сердце, и на мгновение комнату застлал туман; потом туман рассеялся, и он спросил, подмигнув:

– Кто же это одел ее?

– Mam’zеllе!

– Ноllе! Не говори глупостей!

Ах уж эта француженка! Никак не может пережить, что у нее отняли уроки музыки. Ничего не поделаешь! Его детка – их единственный друг. А это ее уроки. И он не уступит, ни за что не уступит! Он погладил теплую шерсть на голове Балтазара и услышал голос Холли:

– Когда мама вернется, все останется как сейчас, правда? Она ведь не любит чужих.

Слова девочки будто окружили старого Джолиона ледяной атмосферой протеста, показали ему, что грозит его вновь обретенной свободе. А! Придется признать себя стариком, сдаться на милость забот и любви. Или бороться за свою новую и незаменимую дружбу, а от борьбы он уставал смертельно. Но его худое, изможденное лицо так затвердело в решимости, что казалось сплошным подбородком. Это его дом; и его дело; он не уступит! Он взглянул на часы, старые, тонкие, как и он сам; они жили у него пятьдесят лет. Уже пятый час. И, мимоходом поцеловав Холли в макушку, он спустился в холл. Он хотел захватить Ирэн раньше, чем она пройдет наверх давать урок. Едва заслышав шум колес, он вышел на крыльцо и сейчас же увидел, что коляска пуста.

– Поезд пришел, сэр, но дама не приехала.

Старый Джолион строго взглянул на него снизу вверх, глаза его словно отталкивали от себя любопытство толстяка, запрещали ему уловить горькое разочарование, которое он испытывал.

– Хорошо, – сказал он и повернул обратно в дом.

Он прошел в кабинет и сел, дрожа как осиновый лист. Что это значит? Может быть, опоздала на поезд, но он слишком хорошо знал, что это не так. «Прощайте, дорогой дядя Джолион!» Почему «прощайте», а не «до свидания»? И ее рука, застывшая в воздухе. И ее поцелуй. Что это значит? Им овладела неистовая тревога и раздражение. Он встал и зашагал взад и вперед по турецкому ковру между окном и стеной. Она его бросила! Он был уверен в этом и безоружен. Старик, а хочет любоваться красотой! Не смешно ли! Старость сковала его уста, отняла способность бороться. Нет у него права на все живое и теплое, ни на что нет права, кроме воспоминаний и горя. Упрашивать ее он не мог: гордость есть и у стариков. Безоружен! Целый час, не чувствуя физической усталости, он ходил взад и вперед, мимо вазы с гвоздикой, которую нарвал для нее и которая дразнила его своим запахом.

Человеку, всю жизнь поступавшему по-своему, труднее всего снести поражение его воли. Жизнь поймала его в сети, и, как несчастная рыба, он плавал и бился о петли то тут, то там, не в силах выскользнуть или прорвать их. В пять часов ему принесли чай и письмо. На мгновение в нем вспыхнула надежда. Он разрезал конверт ножом для масла и прочел: