Собрание сочинений. Т.18. Рим

Но Пьер тут же почувствовал, что белую тень, недвижную тень позади наглухо закрытого окна, удерживают гордыня и неизменная вера в победу. Если победы не добьются люди, вмешается чудо. Папа был неколебимо уверен, что снова станет владеть Римом, а если не он, так его преемник. Разве церкви, при ее неистребимой жизнеспособности, не суждена вечность? Так почему бы не овладеть Римом и ему? Разве для бога существует невозможное? Если будет на то божья воля, то завтра же, невзирая на все людские домыслы, невзирая на видимую логику фактов, какой-нибудь крутой поворот истории возвратит ему Рим. О, какая это будет радость! Ведь папа отцовскими, полными слез глазами непрестанно следил за сомнительными похождениями своего блудного детища! Он поспешит забыть о распутствах, свидетелем которых был все эти восемнадцать лет — в любом часу дня и в любое время года. Возможно, папа размышлял и о том, что он сделает с новыми кварталами, которыми запятнали его город: снесет ли он их, сохранит ли, как свидетельство безумия узурпаторов? Рим, как прежде, величавый и мертвый, овеянный вековою славой, презирающий суетное попечение о чистоте и житейских удобствах, опять, воссияет над миром нетленной духовной красотою. И папа уносился в мечтах, стараясь угадать, какой оборот примут события, быть может, уже завтра. Всё, даже республика, лучше Савойской династии! Почему бы и не установить федеративную республику, почему бы не раздробить Италию согласно прежним, ныне стертым политическим границам? Республика возвратит ему Рим, она будет видеть в нем естественного покровителя воссозданного с его помощью государства. Потом воображение папы уносило его за пределы Рима, за пределы Италии, его владения, рисовавшиеся ему в мечтах, все ширились и ширились, они захватывали уже республиканскую Францию, Испанию, которая могла вновь стать республиканской, даже Австрию, которую он когда-нибудь завоюет, все католические страны, превращенные в Соединенные Штаты Европы, умиротворенные и побратавшиеся под верховной властью всемогущего папы. И, наконец, наивысший триумф — все прочие церкви исчезают, охваченные было ересью народы возвращаются в лоно католичества, к нему, своему единственному пастырю, и Христос в его лице воцаряется над народами вселенной…

Внезапно размышления Пьера о мечтах Льва XIII были прерваны:

— Дорогой аббат, — сказал Нарцисс, — вы только поглядите на эти статуи, там, на колоннаде! Что за оттенок!

Он велел подать себе чашку кофе и томно покуривал сигару, снова поглощенный единственно дорогими ему утонченно эстетскими переживаниями.

Они розовые, не правда ли? Розовые с сиреневым отливом, словно по их каменным жилам течет голубая ангельская кровь… Друг мой, это солнце Рима вдохнуло в них неземную жизнь, ведь они живут и порою, в прекрасные сумеречные часы, улыбаются, протягивают ко мне руки… Ах, Рим, чудесный, восхитительный Рим! Какая радость жить в нем, даже будучи нищим, как Иов, дышать этим сладостным воздухом, впитывать его очарование!

На сей раз Пьер не мог не удивиться, припоминая, какую ясность суждений, какой трезвый и сухой финансовый ум обнаружил недавно Нарцисс. Мысли аббата снова обратились к Прати-ди-Кастелло, удручающая грусть наполнила его душу, ему вспомнились неимоверная нищета и неимоверные страдания бедняков. Он видел опять эту чудовищную грязь, в которой погибали живые люди, сознавал всю гнусность социальной несправедливости, обрекающей громадное большинство на безрадостное, голодное существование проклятой богом скотины. Взгляд Пьера вновь устремился на окна Ватикана, ему почудилось, что там, за стеклом, взметнулась белая рука, и аббат подумал о благословляющей деснице, которой Лев XIII, вознесенный превыше Рима, превыше Кампаньи и окрестных гор, осенял с высоты Ватикана всех верных сынов и дочерей христианского мира. И благословение это вдруг показалось Пьеру смешным и немощным, ибо в течение стольких веков оно не смогло избавить человечество ни от одной из его горестей, ибо оно бессильно было даровать хотя бы немного справедливости обездоленным, которые корчились в смертных муках тут, внизу, под самыми окнами папских покоев.

IX

В тот же вечер, с наступлением сумерек, Пьер спустился в гостиную: Бенедетта дала ему знать, что хотела бы с ним побеседовать; аббат застал ее в обществе Челии, обе болтали при свете угасающего дня.

— Знаешь, я ее видела, вашу Пьерину, — уже на пороге услышал Пьер возглас Челии. — Да-да, и опять вместе с Дарио, в какой-то аллее, на Пинчо. Она его, наверно, поджидала, он это заметил и улыбнулся ей. Я сразу догадалась… Ах, какая красавица!