Собрание сочинений. Т.18. Рим

Пьер знал, что, на первый взгляд, иезуиты сейчас как будто лишены прежней власти в Риме. Они уже не служат месс в храме Иисуса Христа, не возглавляют Римскую коллегию, где некогда совратили столько юных душ; не имея собственного пристанища, они воспользовались гостеприимством чужеземцев и обосновались в Германской коллегии, при которой находится небольшая капелла. Там они еще проповедуют свое учение, исповедуют прихожан, но уже не с прежней пышностью и блеском, как в храме Иисуса Христа, и далеко не с тем блистательным успехом, как в Римской коллегии. Не наводит ли это на мысль об их поразительной ловкости, об их хитроумных маневрах, благодаря которым, прячась в тени, они по-прежнему остаются тайной верховной властью, скрытой волей, управляющей всем? Недаром говорили, что догмат непогрешимости папы — дело рук иезуитов, что этим оружием, якобы изобретенным для защиты святейшего престола, они, в сущности, вооружились сами, предвидя с гениальной прозорливостью, что оно им понадобится в скором времени, накануне великих социальных переворотов. Быть может, прав был дон Виджилио, когда, дрожа в суеверном страхе, рассказывал о тайном могуществе ордена, о его решающей роли в церковных делах, о его всесильном, неограниченном господстве в Ватикане.

Невольно сопоставив в уме некоторые факты, Пьер неожиданно спросил:

— Значит, монсеньер Нани иезуит?

При этом имени дона Виджилио вновь охватило нервное беспокойство. Весь дрожа, он замахал руками:

— Он? Ну, нет, он слишком умен, слишком осторожен, чтобы открыто вступить в члены ордена. Но он воспитывался в Римской коллегии, где так сильно было их влияние, он впитал в себя дух иезуитов, весьма близкий его натуре. Хотя он понял, как опасно и стеснительно носить их столь ненавистное всем черное одеяние, и не пожелал связывать себя, тем не менее он истый иезуит, иезуит телом и душою, иезуит в полном смысле этого слова. Он, безусловно, убежден, что церковь может сохранить власть лишь хитростью, пользуясь страстями и слабостями человеческими, но вместе с тем он искренне предан церкви и, в сущности, весьма благочестив. Это образцовый священнослужитель, твердый в вере, облеченный высоким авторитетом духовного пастыря. К тому же монсеньер Нани человек обаятельный, воспитанный, неспособный на грубый поступок, неспособный совершить ошибку; отпрыск древнего и знатного венецианского рода, он в совершенстве изучил высший свет, в котором долго вращался, будучи нунцием в Вене и Париже; последние десять лет он состоит в должности асессора Священной канцелярии и разбирает самые щекотливые дела, а потому все знает, обо всем осведомлен… О, монсеньер Нани всемогущ, он не из тех жалких иезуитов в черной сутане, которые робко пробираются в толпе, прячась от косых взглядов, — это военачальник без мундира, это глава, мозг католичества!

Пьер стал серьезен: здесь уже шла речь не о людях в черном, прячущихся в стенах, не о зловещих заговорах таинственной секты. Если он с недоверием относился к нелепым басням, то вполне допускал, что гибкая, покладистая мораль иезуитов, вызванная борьбой за существование, привилась и возобладала во всей церковной политике. Если б даже иезуиты перестали существовать, их дух пережил бы их, ибо он стал боевым оружием, залогом победы, единственной тактикой, способной вернуть народы в лоно римской церкви. Все их усилия состояли, в сущности, в упорных попытках приспособить религию к требованиям века. Теперь Пьер понимал, почему люди, подобные монсеньеру Нани, могли иметь такое большое значение.

— Ах, если бы вы знали, если бы вы только знали! — продолжал дон Виджилио. — Нани проникает всюду, все в его руках. Послушайте! Даже здесь, в палаццо Бокканера, ничто не происходит без его вмешательства, он запутывает и распутывает сеть интриг, добивается целей, известных ему одному.