Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Мы едем по горной местности в Восточной Боснии. Высокие вершины, голые или лесистые, всегда крутые склоны, живописные ущелья, на которых лепятся одинокие сосны, глубокие каньоны с бурными зелеными и пенящимися реками. Повсюду резкие и разорванные линии рассекают или заслоняют небо, а нам кажется, будто все эти исполинские формы обрушиваются с воем прямо на нас. Все здесь сурово и агрессивно, все выглядит необычайным и значительным, все рождает чувство романтического восхищения, неразлучно связанного с чем-то, похожим на страх, и вызывает мысль о том, что в этих пределах происходили необыкновенные события, великие исторические перевороты. А на самом деле это спокойный и заброшенный, ничем не знаменитый безымянный край, которого не коснулась история или по которому, может быть, она некогда и прошла, торопясь к далеким целям в других местах, но так и не затронула его безымянное, серое существование с неизменной чередой уныло сменяющих друг друга природных процессов возникновения, развития и умирания.

Совсем иное, противоположное чувство возникает, когда едешь по равнине Срема или Бачки. В глаза бросаются лишь бесчисленные и бесконечные борозды; в зависимости от скорости поезда они или раскрываются и складываются в непрерывной причудливой игре разноцветных вееров слева и справа от нас, или превращаются в разлившиеся темно-зеленые воды, которые стремительно стекают к резкой черте на горизонте, где их ожидает невидимое и бездонное падение. Едва различимы крыши сел, утонувших в ложбинках и скудной последней зелени деревьев, и только одинокая колокольня иногда возвышается над ними, однако и она теряется в однообразии хмурой равнины и серого неба, незначительная и по форме, и по своему стремлению возвыситься. Здесь не на чем остановить взгляд вплоть до самой дальней черты, которая уже не земля и над которой простирается небо, тоже однообразное и бескрайнее, словно и его составляют лишь лазурные, золотые или серые нивы для неведомых нам злаков. Здесь тоже все движется и летит, но будто хочет убежать от нас, таясь и пригибаясь то в одну, то в другую сторону, подобно стелющейся траве или низко летящей птице. Бесформенно и приземленно все, на что ни взглянешь, и все напоминает о буднях, о бесконечной скуке и повседневной жизни. На самом же деле эта равнина — арена великих исторических событий и столкновений со времен переселения народов и обороны Рима, многовековых турецких походов и войн и до партизанских баз и великих битв в недавней борьбе наших народов против фашизма. Эту равнину с давних пор вдоль и поперек бороздили переселенцы, беженцы и огромные армии; названия хуторов, сел и маленьких городков здесь часто означают места, где проходили великие битвы и заключались исторические мирные договоры. Однако ни о чем подобном не говорит этот край. Такова равнина: тихая и невзрачная, она рожает, молчит и прикидывается ничего не знающей, всегда готовая превратиться в арену созидания или разрушения.

Так вот и земные пределы могут обмануть на мгновение чувства и мысль человека, показать и сказать одно, а быть совсем другим и означать совсем другое.

Воскресная послеполуденная пора. Поезд с грохотом мчится по серой равнине Срема. Взглянув в окно вагона, я вижу, как ветер по-прежнему несет сухой кукурузный лист, вот он отстал и чернеет на фоне серого неба, подобно запоздавшей птице, имя которой уже не угадаешь.

Лица {14}

На звездное небо и человеческие лица нельзя наглядеться. Смотришь все уже видано-перевидано, а незнакомо, известно, а ново. Лицо — это цветок на стебле, который зовется человеком. Цветок этот всегда в движении, выражение его постоянно меняется, на нем отражается то смех, то восторг, то задумчивость, которые вдруг сменяются бессловесной тупостью или оцепенением мертвой природы.

С тех пор как я помню себя, человеческие лица для меня самая яркая и самая притягательная часть окружающего мира. Я помню многие края и города и могу вызвать их в памяти, когда угодно и насколько угодно, но человеческие лица, которые я видел во сне или наяву, приходят сами по себе и стоят перед моим взором мучительно долго или до боли мимолетно, живут рядом со мной или странным образом и навсегда исчезают, так что никакими усилиями их уже не вернешь. То возникает в памяти одно-единственное лицо и долго мерцает передо мной, заслоняя весь мир, а то нахлынут сотни, тысячи лиц, грозя буйным своим разливом затопить и унести мое сознание. И если края и города я вижу через себя и как часть себя, то мои разговоры и расчеты с человеческими лицами бесконечны. На них для меня начертаны все дороги мира, все помыслы и все дела, все желания и нужды, все возможности человека, все, что его поддерживает и возвышает, все, что его отравляет и убивает. Все, о чем человек мечтает и что редко сбывается, а то и никогда не сбывается, получает в них свое отражение, имя и голос.