Собрание сочинений. т.2.

Он взял лампу и осветил свое лицо. В его физиономии было что-то неподвижное и жесткое; морские ветры и палящее солнце покрыли кожу кирпичным загаром; черты огрубели от сурового образа жизни, который вел хирург. Он как будто стал выше ростом и плотнее; квадратные плечи, широкая грудь, большие руки и ноги делали его похожим на борца с огромными кулаками и бычьей головой. Он возвратился из странствий несколько очерствевшим; немногие нежные черты характера, отличавшие его в детстве, заглохли под влиянием ремесла, приучившего его спокойно резать живое тело; он столько ел и веселился, столько пожил всласть животной жизнью за годы службы, что больше не испытывал влечений сердца, ему достаточно было удовлетворять свою плоть. В сущности, Жак остался тем же добрым малым, но уже не был способен на дружбу страстную, исключительную, как ее понимал Гийом. Он стремился лишь к прозаическим удовольствиям, к жизни, свободной от каких бы то ни было уз; ему нравилось сегодня быть здесь, завтра — там, но всегда в глубине самых уютных альковов и всегда за столом, полным самых лучших яств. Его приятель, который еще не рассмотрел его хорошенько, был поражен, увидав его таким солидным, заплывшим таким основательным жирком; рядом с ним сам он казался тщедушным ребенком.

— Ну что? Я смотрю, — обеспокоенно ответил он, предвидя, куда клонит его друг.

— И уже не повторишь своего предложения, не правда ли, мой дорогой Гийом? — продолжал Жак, громко расхохотавшись. — Я умру в твоей тихой заводи — и года не пройдет, как меня наверняка хватит удар.

— Нет, нет, счастье продлевает жизнь.

— Но твое понятие о счастье никогда не совпадет с моим, младенец ты этакий! Этот дом станет моей могилой, никакая дружба не спасет меня от гнетущей скуки громадных пустых покоев, о которых ты говоришь… Я с тобой откровенен, — я знаю, что мы не поссоримся.

И, увидав, что Гийом в отчаянии, он добавил:

— Не скажу, что я никогда не воспользуюсь твоим гостеприимством. Время от времени я буду навещать вас и проводить с вами месяц-другой. Я уже просил приютить меня будущим летом. Но с первыми же морозами я умчусь греться в Париж… Похоронить себя здесь под снегом — о, ни за что, дружище!

Самоуверенный голос Жака, его сангвиническая веселость глубоко уязвляли бедного Гийома: он не мог утешиться, что самая его дорогая мечта разлетелась в прах.

— Что же ты намерен делать в Париже? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Жак. — Должно быть, ничего. Поработал я уже достаточно, и раз моего дядюшку осенила превосходная мысль оставить мне ренту, то я намерен беззаботно наслаждаться ярким солнышком. О! Я сумею употребить свое время. Стану славно есть, пить мертвую, а хорошеньких девчонок для развлеченья у меня будет хоть отбавляй… Вот так-то, милый мальчик!

Он снова громко расхохотался. Гийом покачал головой.

— Счастлив ты не будешь, — сказал он. — На твоем месте я бы женился и поселился здесь, в этом мирном пристанище, где счастье надежно. Прислушайся к глубокой тишине, которая окружает нас, посмотри на ровный свет этой лампы: тут вся моя жизнь. Представь себе, какое отрадное существование ты вел бы в этом совершенном покое, если б у тебя в сердце была любовь и, чтобы насытиться этой любовью, ты имел бы впереди одинаково безмятежные, один на другой похожие дни, месяцы, годы… Женись и приезжай сюда.

Идея женитьбы и бегства в обитель любви окончательно рассмешила бывшего хирурга.

— Однако! Вот это называется любовный темперамент! — воскликнул он. — Никак человек не возьмет в толк, что на всей земле только он один и скроен на такой образец… Но, мой бедный друг, подобных тебе мужей нет больше. Если я женюсь, то уже через неделю наверняка поколочу свою супругу, хоть я и не злой. Пойми же: у нас в жилах течет разная кровь. Ты чувствуешь к женщине какое-то нелепое благоговение, я смотрю на нее, как на лакомое блюдо, однако наживать из-за него расстройство желудка считаю излишним. Если б я, женившись, удалился сюда, то искренне пожалел бы несчастное созданье, которое запер бы здесь в своем обществе.

Гийом пожал плечами.

— Не притворяйся, что ты хуже, чем есть на самом деле, — сказал он. — Ты будешь обожать свою жену и поклоняться ей, как божеству, как только она подарит тебе дитя. Зачем издеваться над моим «нелепым благоговением»: тем хуже для тебя, если ты никогда его не испытаешь. В жизни должно любить лишь одну женщину — ту, что любит тебя, — и жить с нею во взаимной любви.

— Давно знакомые слова, — несколько иронически ответил Жак. — Это самое ты уже когда-то говорил мне под ивами, у ручья. Послушай, ты совсем не изменился — узнаю энтузиаста прежних лет!.. Чего ты хочешь — я тоже не изменился, я просто иначе смотрю на любовь… Союз на всю жизнь меня страшит, я всегда боялся пристраститься к одной юбке и устраиваюсь так, чтобы желать всех женщин, не любя при этом ни одной… Влечение тоже имеет свою сладость, мой дорогой монах…

На минуту он умолк и вдруг спросил своим грубоватым и веселым тоном:

— А ты-то счастлив со своей женой?