Собрание сочинений. т.2.

Очутившись на улице, она, опустив голову, торопливо пошла, сама не зная куда. Ни стука экипажей, ни толчков прохожих — всего того грохота и движения, которые окружали ее, — она не замечала сквозь вихрь захвативших ее мыслен и чувств. Раза два-три она останавливалась перед витринами магазинов, как будто поглощенная зрелищем выставленных там товаров, но даже не видела их. И снова, все сильнее пошатываясь, шла дальше. У нее был осоловелый вид, как у пьяницы. Люди оборачивались, слыша, как она разговаривает сама с собой. «Что я за женщина? — бормотала она. — Я пошла к этому человеку, чтобы поднять себя в его глазах, а вместо этого, как публичная девка, бросилась в его объятия. Достаточно было ему прикоснуться ко мне — и я, не дав отпора, испытывая гнусное наслаждение, отдалась ему». Она замолчала, ускорив шаг; потом с глухой яростью продолжала: «И, однако же, утром я была тверда; я все обдумала; я знала, что должна сказать. Но я проклята, как говорит Женевьева, — вот в чем дело. Моя плоть бесчестна. О, какая грязь!» И с гримасой отвращения она как безумная бежала по тротуару.

Прошло более часу; она все ходила и вдруг остановилась на месте. Мысль о завтрашнем дне, о тех днях, что ей еще предстоит прожить, встала перед нею. Она подняла голову, огляделась, соображая, где находится. Ноги машинально привели ее опять к площади Мадлен; она увидела клумбы цветов, букеты пышно распустившихся роз, аромат которых бросился ей утром в голову. Она снова прошлась по базару, думая: «Я убью себя, все будет кончено, и больше я не буду страдать». Тогда она направилась к Булонской улице. Несколько дней назад на дне выдвижного ящика ей попался на глаза большой складной охотничий нож; Торопливо шагая, она видела этот нож, он словно лежал перед нею раскрытый, удаляясь, по мере того как она приближалась, завораживая ее, маня к маленькому домику. Она размышляла: «Сейчас он будет в моих руках, я выну его и ударю себя в грудь». Но, уже проходя по улице Клиши, она внезапно почувствовала отвращение к подобному самоубийству. Раньше, чем убить себя, ей нужно увидеться с Гийомом, объяснить ему, почему она должна покончить с собой. Ее лихорадочное волнение утихало, и она отвергла намерение лишить себя жизни столь мгновенно.

Мадлена пошла обратно на вокзал и как раз поспела к поезду, отходившему на Мант. Во все время двухчасового пути в ее мозгу не умолкала мысль: «Я покончу с собой в Нуароде, когда докажу Гийому необходимость моей смерти», — говорила она себе. Равномерное и однообразное покачивание вагона, оглушающий шум идущего поезда, баюкая ее, странным образом укрепляли в ней мысль о самоубийстве; ей чудилось, будто колеса, грохоча, повторяют за ней, как эхо: «Убью себя, убью себя». В Манте она села в дилижанс. Прижавшись к окошку, Мадлена смотрела на ноля, узнавая по дороге дома, которые несколько месяцев назад она видела ночью, проезжая мимо них в кабриолете с Гийомом. И все — поля, дома — тоже, казалось, твердило: «Убью себя, убью себя», будто одобряло единственное желание, наполнявшее все ее существо.

Она сошла с дилижанса за несколько минут езды до Ветея. Отсюда проселочная дорога вела напрямик к Нуароду. Спускались упоительные теплые сумерки. Дрожащие дали таяли в ночной мгле. Поля чернели под молочными небесами, в воздухе разносился звук замиравших молитв и песен, которыми люди провожали последний час угасавшего дня. Торопливо проходя по тропинке, с обеих сторон огражденной кустами боярышника, Мадлена услышала шаги. Надтреснутый голос пронзительно пел:

Жил да был богач-паша,
Его звали Мустафа,
И им куплена была
Для гарема Катенька —
Да, мамзель Катенька.
И тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля,
Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля.

То была Ярь-Медянка. В этот чистый печальный час ее «тра-ля-ля» звучало скорбной иронией. Оно было похоже на хохот безумной, раскаты которого, мало-помалу утихая, завершаются потоком слез. Мадлена остановилась как вкопанная. Этот голос, эта песня, услышанная здесь, ясным вечером, вызвала перед ней мгновенное, щемящее видение. В памяти встали ее давнишние прогулки в Верьере. В те времена с приближением ночи она под руку с Ярь-Медянкой выходила из леса. И обе пели песенку про пашу Мустафу. Издали, с окутанных сумерками тропинок, доносились другие женские голоса, подхватывавшие веселый припев. Сквозь листву мелькали белые платья, возникая над землей, как пар, и понемногу растворяясь во мраке. Тьма быстро сгущалась. Отдаленные голоса казались грустными, игривые напевы и непристойные куплеты, вылетая из пропитых глоток, на расстоянии звучали нежной тоской и меланхолически расплывались в неподвижном воздухе.

Это воспоминание сжало горло Мадлены. Она слышала приближающиеся шаги Ярь-Медянки и стала пятиться, чтобы не столкнуться лицом к лицу с этой женщиной, жалкий силуэт которой уже вырисовывался в потемках. После короткого молчания безумная снова запела: