Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Сидя в своем углу, я больше всего веселюсь, когда самый обыкновенный забавник притворяется серьезным, делая вид, что все понимает, и пускается в самые вздорные эстетические суждения по поводу натурализма. Он проводит грань: есть хороший натурализм и натурализм дурной; это все равно что сказать, что наука сводится к вопросам приличия: одно вещество соединяется с другим, но его просят не очень при этом усердствовать, ибо рядом дамы. Умоляю вас, поймите раз навсегда! Натурализм всего-навсего метод, и даже меньше того — это путь развития. Сами произведения — уже особая статья.

Ну а теперь нападайте на мои романы, если они вас возмущают. Они противны, отвратительны, мерзки: тем хуже для меня! Это не имеет никакого отношения к натурализму. Я не такого высокого мнения о себе, чтобы считать, что представляю собой целую литературу. Что за безумие — все мельчить и на примере моей скромной персоны судить о литературной эволюции, которая длится уже сто лет! Ах, черт возьми, я пишу то, что считаю нужным писать; за это меня будут судить. Но раз я не беру на себя ответственности за произведения, которые издаются где-то рядом, я не собираюсь возлагать ответственность за мои произведения и на литературу моего времени.

Итак, в качестве критика я устанавливаю развитие натурализма, который отделился от романтизма и в настоящее время торжествует. Это развитие неоспоримо. Что же касается меня как романиста, то здесь я верю только таланту. Процессы эволюции проходят и сменяют друг друга, а произведения остаются. Взрастите в себе большой талант, постарайтесь сказать правду о вашей эпохе: в этом и заключается бессмертие. А если ко мне и дальше будут приставать, я признаюсь, что по гордости моей я мечтаю об одном: быть среди всей анархии нашей литературы миротворцем идей и формы, одним из солдатов порядка, классиком, который трудится над созданием государства прочного и окончательного, построенного на научной основе.

ЭДМОН ДЕ ГОНКУР © Перевод А. Шадрин

Я познакомился с ним давно. Это было после «Анриетты Марешаль», я в первый раз был на завтраке в том самом доме в Отейле, которому Эдмон де Гонкур посвятил свои два тома.

Тома эти только что вышли в свет. Они еще не успели остыть и дышат страстью художника и влюбленностью коллекционера.

Оба брата наполняли тогда этот дом своим жизнерадостным трудом, своей горячностью в литературной борьбе. Позднее, после смерти Жюля, неожиданной, как удар грома, я снова увидел этот дом, такой печальный, такой опустевший. Оставшись одни, вырванный из жизни, Эдмон перестал уделять ему внимание. У него уже не хватало мужества поддерживать обитель искусства, о которой оба брата мечтали, уединившись в этом зеленом уголке Парижа. Смерть явилась, едва только успели расставить по местам мебель.

Потом прошли годы, дом понемногу стал возвращать хозяина к жизни. Он испытывал страх ко всякой литературной работе, какое-то отвращение к ней. Мы видели, как он, в деревянных башмаках, подолгу возился в саду, как он взбирался на стремянку, чтобы развесить рисунки. Коллекционер в нем ожил, он окружил себя изящными шедеврами XVIII века, диковинами Дальнего Востока. И так вот он однажды снова очутился за своим рабочим столом среди тончайших произведений искусства, столь способных возбуждать его дарование, и, опьяненный ими, вернулся через образы к мыслям.

Дом этот спас писателя. Так поговорим же об этом доме, где трепещет живая душа человека. Понимаешь нежность хозяина к этим стенам, понимаешь, почему он посвятил им два тома, озаглавленные: «Дом художника». Эта нежность ощущается в книге и сейчас, и он точно выразил свою мысль на первой странице состоящим из одной фразы предисловием: «Почему бы в наше время, когда вещи, о скрытой печальной жизни которых говорит римский поэт, так широко причислены современной описательной наукой к „Истории Человечества“, почему бы не написать историю вещей, среди которых протекает жизнь человека?»

Как это хорошо разъясняет Эдмон де Гонкур, свойственная всем нам любовь к уюту сводится к любви к безделушкам. Работая, люди проводят целые дни за своим столом, и глаз их отдыхает только на окружающей мебели и на четырех стенах. И если они — художники, если у них есть потребность в вещах красивой расцветки и тонкой работы, они инкрустируют мебель бронзой, вешают на стены картины, изделия из фаянса, расшитые шелка.

Стоит только открыть двери дома в Отейле, как чувствуешь, что попал в жилище художника, который уединился, одержимый страстью к искусству, к литературе. Перед нами не какой-нибудь вестибюль буржуазного дома с голыми стенами, с банальною обстановкой. Вестибюль этот оживляют и словно согревают фаянс, бронза, особенно фукузы— квадратные шелковые салфеточки, в которые в Японии завертывают подарки. Среди них есть чудесные, особенно одна; на ней изображены два голубка, вышитые до того тонко, что «когда на них играют солнечные лучи, перья блестят, как настоящие».