Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности

Рядом стояли старинные шхуны, баржи-рестораны. Обобщенно-широкими коричневыми и бежевыми мазками. Пахло темной водой, и ветерок шевелил бело-синий флаг напротив. Шевелилась вода внизу, тени листьев на набережной, флажки, развешанные на мачтах, и в душе зашевелилось нечто. «Я как эта муха на солнце». – И дальше не хотелось думать. Потому что думать было опасно.

Муха была действительно любопытна. Брюшко с изумрудным блеском, спинка не меньше, чем в 2 карата. И пусть это была навозная муха, она была парижская муха – украшение ювелирного магазина, что выставил свою бархатную витрину дальше по набережной – к Сан-Мишелю. Муха охорашивалась, двумя лапками чистила крылышки, вертела головкой, словом, вела себя, как истинная парижанка. И такая же смелая. Сначала поерзала у него на колене, даже на гульфике, потом перелетела на кисть руки, как бы поздоровалась. Выпуклые спичечные головки повернулись и уставились прямо на кончик уса дяди Володи. Там повисла сладкая капля. Очевидно, эта муха была не прочь выпить за компанию на пленэре. Настоящая парижанка.

– Вы, простите, не с улицы Сан-Дени? – деликатно спросил бесцеремонную дядя Володя.

– Нет, мусье, я из ресторана «Куполь», – прошелестела муха.

– Далеко же вы залетели, мадам! – вежливо поразился человек.

– Не мадам, а мадемуазель, – поправила его муха, и перелетела на ус, как бы невзначай. – Знаю, о чем вы думаете. Может быть, я бы вышла за вас, мусташ, меня еще надо уговорить, но после того, как я отложу яички, мне крышка. Да и что за младенец у нас будет?

– Амурчик, голый и толстый, с крылышками, – с удовольствием заметил дядя Володя и сделал губы бутончиком.

Пил дядя Володя, пила муха.

– Крылышкуя золотописьмом тончайших жил… – стал читать Хлебникова дядя Володя, полузакрыв глаза. А муха была уже, что говорится, под мухой. И по-русски, верно, не понимала, это же была муха-француженка.

– Вы не поверите, какой горячий мужчина был монах-бенедиктинец у моей прабабушки! – оживленно начала муха. – Грех, который они совершали ежевечерне, так и называется «мухамур».

– Как так? – не понял дядя Володя.

– Она его щекотала. – лукаво сказала муха. – Кто-то из монахов перенес отцу-настоятелю, и наш бенедиктинец должен был публично нанести себе столько ударов плетью, сколько раз он грешил. Хлестнул он себя раз-два для виду. А грешил бессчетное количество раз. Ночью муху прогнал из кельи и погрузился в одинокую меланхолию. И только любимое клубничное варенье принесло ему наконец успокоение.

– Достаточно ли вы сладкий? – вдруг засомневалась она, – Чувствую, есть в вас какая-то горечь.

– Это благородная горечь алкоголя, – охотно признался человек. – Кроме того я только по рождению француз, потомок русских эмигрантов.

– Вот откуда эта горечь! – с торжеством воскликнула муха-парижанка, – В России всегда было много мух, потому что русские неряшливы и проливают свой сладкий чай на подносы, на клеенки, на скатерти. Русские любят мух. Но русские убивают тех, кого любят – увы, махровым полотенцем.

Муха пошатнулась и поползла прочь по каменной скамье, волоча ноги.

– В Россию – ни за какие круасаны, мусье!

– Прощайте, мадам!

– Сколько вас учить, маде-му-азель… – пьяная муха свалилась со скамьи и затерялась в мусоре.

«Мухамур, век живи – век учись», – подумал с восторгом дядя Володя.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Не хотелось покидать уютно-клошарский берег Сены. Но там, где его ждала третья, вдова-невеста, можно было покурить анаши. А уже посасывало в желудке и сохла глотка.

…Наверно, было достаточно желания, оно было очень определенное, и он уже сидел на высоком крыльце дома отца Теи, а сама она спешила к нему с железной коробкой из-под конфет, из которой он достал папиросную гильзу и набил ее зеленой щепоткой гашиша.

Столбики обвивали гибкие стволы и плети – ветви, листья как вырезанные из зеленой и розовой бумаги и тяжелые гроздья, совершенной формы светились над столом, отломи – сами лягут на блюдо. Легкость и блаженство. С каждой затяжкой – легкость и блаженство. Ничего не хочу. Так бы всю жизнь.

Но надо было работать. Надо было соответствовать самому себе. Близко черные глаза, подрисованные, – бедняжка. Все еще ждет и надеется. Он не обманет ее ожиданий. Вернее, он обманет ее, как и другие. И зачем он сюда приходит? Густые сросшиеся брови, икры, поросшие черным волосом, – мужеподобна, но нежна.

Он лениво поцеловал вдову-невесту, поцелуй был как вата. Он отстранил ее. Но она тянулась к нему, нет, не понимала. Еще один мокрый поцелуй прилепился к щеке, другой повис на подбородке, еще два – как неловкие щенята щекотались где-то на шее и на груди. Он знал, как унять ее.

– Тея, ты знаешь, принеси чачи, ну и там того-сего, третьего, помидор свежих, и вот что, сотвори мне чижи-пижи, – сказал он, как настоящий грузинский мужчина. Только слово «сотвори» употребил зря, ну да не заметит, куда ей.

Из дверей, открытых в полутемные комнаты с закрытыми ставнями, появились и исчезли два-три женских лица, мучнисто-белых и как будто чем-то испуганных.