Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

   Однако как же это сделать? Надо связать действительность, окружающие меня обстоятельства, то есть фойе Московского Художественного театра и репетицию, в нем происходящую, с обстоятельствами фамусовского дома и Москвы 20-х годов, с жизнью Чацкого, или, вернее, с моей собственной жизнью, поставленной во внутренние условия жизни героя пьесы, с его прошлым, настоящим и перспективой на будущее. Мне нетрудно зажить жизнью мысленно и чувственно среди воображаемой обстановки. Но как зажить этой жизнью среди современности, среди сегодняшней действительности? Как осмыслить мое присутствие в Московском Художественном театре? Как оправдать все окружающие меня теперь обстоятельства на репетиции? Как мне получить право быть здесь, в этой комнате, не порывая тесной связи с жизнью, аналогичной жизни Чацкого?

   Новая творческая задача прежде всего приводит в действие все двигатели моей психической жизни: волю, ум, эмоцию. Новая задача будит воображение. Оно уже заработало.

   — А почему бы Станиславскому, даже в условиях жизни Чацкого, не иметь друзей среди артистов Художественного театра,— фантазирует воображение.

   — Странно, если бы было иначе, — подтверждает ум. — Люди, подобные Чацкому, не могут не интересоваться искусством. Сам Чацкий, если б он жил в 20—30-х годах, не мог бы не быть в кружке славянофилов, патриотов, среди которых были и артисты и сам Михаил Семенович Щепкин. Живи Чацкий теперь, он наверное бывал бы частым гостем в театрах и имел бы друзей среди артистов.

   — Но как связать его присутствие на репетиции именно теперь, сегодня, тотчас после возвращения из-за границы,— недоумевает чувство.

   — Так ли это важно для настоящего этюда? Я мог приехать из-за границы не сегодня, а вчера, третьего дня, — изворачивается воображение

   — Но как же Софья попала сюда? — придирается чувство.

   — Она мешает? Так пусть ее не будет, — уступает воображение.

   — А как же без нее? — спорит чувство.

   — Она потом приедет,— успокаивает воображение.

   — Ну положим...

   — Теперь как мне примириться с анахронизмом,— беспокоится чувство,— как связать Чацкого с этой комнатой во вкусе ужасного art nouveau {— новое искусство, “модерн” (франц.).}?

   — Оно, по-вашему, ужасно? Тем лучше! Критикуйте, осмеивайте, острите над этой глупой отделкой, как острил и осмеивал все пошлое сам Чацкий,— подзуживает воображение.

   — Зачем придираться к каждой мелочи, чтоб мешать сближению с Чацким и ставить новые препятствия творчеству? Артист должен быть покладистым. Он должен, как ребенок, уметь играть во все игрушки, пользоваться всем, что ему подсказывает действительность,— заключает ум.— Не лучше ли поступить наоборот — искать всего, что сближает с ролью?

   В ответ на это наставление творческое чувство сдерживает свою нервность и не протестует против мудрых слов ума.

   — Кто же все эти люди? — спрашивает чувство уже более сдержанно.

   — Те же, кто и в действительности. Это артисты Художественного театра, — объясняет воображение.

   — Нет, по-моему, вот тот, что сидит против меня, не артист, а “тот черномазенький, на ножках журавлиных”, — не без яда заявляет чувство.

   — Тем лучше. И ведь правда, правда, он похож на “черномазенького”,— поддакивает чувство.

   Найденное сходство с “черномазеньким” мне доставило истинное удовольствие, так как, каюсь, сидящий против меня артист не пользуется моей симпатией. Сам Чацкий смотрел бы на “черномазенького”, именно так, как я смотрю теперь на моего партнера по этюду.

   Схватившись за это едва зародившееся чувство, сближающее меня с Чацким, я спешу поздороваться с “черномазеньким” так, как бы это сделал сам элегантный, наловчившийся в заграничных салонах Чацкий.

   Но я жестоко наказан за мою торопливость и нетерпение. Все штампы специфически театрального изящества и бонтона точно ждали случая, чтоб вырваться из западни. Локоть вывернулся в сторону при рукопожатии, рука закруглилась, точно дуга, свистящие з и с просвистели, прошипели “ззздррравссствуйте”, небрежная важность изуродовала походку, вся театральная пошлость сбежалась со всех сторон и заработала во мне.

   Коченея от стыда, я ненавидел моего товарища, ненавидел себя и решил, что больше не сделаю ни одного движения. Долго я сидел, коченея в неподвижности, и успокаивал себя, говоря: “Ничего. Это нормально. Я должен был знать результат торопливости. Пока тысячи тысяч паутинок творческих хотений не переплетутся между собой в крепкие толстые канаты, мне не удастся побороть упражненных актерских мышц, которые тупо предаются анархии, лишь только им дают волю. Паутине не осилить грубой веревки. Остается ждать, пока творческая воля окрепнет еще больше и подчинит все тело своей инициативе”.

   Пока я рассуждал таким образом, мой “черномазенький” товарищ, разыгравшись вовсю, точно нарочно, демонстрировал мне все ужасные результаты такой мышечной анархии.