Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917)

«Таких священников больше и нет», – говорили про него мужики. О. Яков с самых ранних лет был при церкви, сжился с ней и не мог представить себе жизни без церкви. Сначала он подавал отцу, священнику в этом же селе, кадило, свечи, подсвечники. Потом пел на клиросе, отец даже брал его на некоторые требы: служить молебны, панихиды. Потом поступил он в духовное училище, оттуда в семинарию.

Только что окончил курс, умер отец. Его назначили священником вместо отца. Женился он на дочери дьякона и стал жить в том же церковном доме, в котором жил с детства. Каждое воскресенье говорил в церкви поучения. Служил по уставу, истово, без пропусков. Денег лишних не брал и сам готов был отдать последнее, если у кого случалась нужда. На Рождество, бывало, нанесут ему кур, гусей, индюшек – всякой птицы. Жена знает характер о. Якова, запрёт всё в чулан, а он ночью потихоньку встанет и раздаст половину. Бедные прихожане знали уж об этой раздаче и поджидали его у калитки. О. Яков выносит гусей и уток, а сам только приговаривает:

– Тише, всем хватит… как бы не услыхали да не забранили бы…

Жену свою, Александру Петровну, тихую, добрую, заботливую хозяйку и мать, о. Яков любил и знал давно, с раннего детства: они и росли вместе. Три дочери о. Якова были похожи на неё: такие же тихие, добрые и заботливые. Старшей Зиночке минул уже восьмой год, и она готовилась в школу.

О. Яков вспоминал свою жизнь и чувствовал, что всё так, всё хорошо, но что всё-таки чего-то не хватает, и мучительно напрягался понять, чего же именно в ней не хватало. За десять лет ни одного упущения по службе не было. Иной раз зимой в стужу, в вьюгу зовут с требой – ни разу он даже мысленно не сказал досадного слова. Никого не обидел. Лишнего в дому ничего нет – всё отдаётся бедным…

А всё-таки нет чего-то.

«Не то, не то… – думал о. Яков, – а что же? Ну, человек умер… Что же я могу?.. “С выносом”… разве я виноват – так заведено… Что же это со мной?.. Неужели усомнился?..»

И снова, как в алтаре за вечерней, становилось тоскливо, жутко, душно…

Утром он служил обедню, хоронил жену Антоныча, и когда пришёл домой, слабый, разбитый, сразу постаревший на несколько лет, для него уже не было никакого сомнения, что покой потерян навсегда, что с ним случилось нечто непонятное; он, никогда даже в мыслях не сомневавшийся в правильности учения церкви, вдруг усомнился окончательно, не умом, а всей душой своей…

Церковная служба всегда была для о. Якова величайшей радостью, теперь она стала для него нестерпимым мученьем. Он произносил заученные, привычные слова, совершая всё, что требовалось от него по уставу, но сам смотрел на себя в это время со стороны, как посторонний наблюдатель, думая только об одном: чтобы скорей кончилась эта мука, и он бы мог уйти из церкви на свежий воздух. Ему казалось, что все видят его мысли, видят, что каждое слово его теперь – ложь, и от этого ещё тяжелее и невыносимее становилась для него служба.

Самой мучительной минутой богослужения стало для него чтение Евангелия. Раньше он вычитывал его спокойным, ровным голосом, отчётливо произнося каждое слово и почти не вникая в смысл, – теперь, раскрывая тяжёлые позолоченные крышки, он с ужасом ждал новых и новых себе обличений, и голос его дрожал, фразы путались, хотя он знал их почти наизусть.

О. Яков решил поговорить с женой. Жить дальше так казалось ему невозможным. Кому-нибудь да должен же он был открыть свою душу.

О. Яков долго думал, с чего начать ему и как бы попроще и понятнее выразиться, но, когда начал говорить, забыл все заранее придуманные фразы.

– Я давно хочу сказать тебе, Сашенька, – начал он, – неблагополучно у меня…

– Господи… что такое?.. Разве благочинный прислал что?

– Нет… не по службе… Усомнился я, Сашенька…

– А я уж думала, неприятность какая, – облегчённо вздохнула она.

О. Яков усмехнулся:

– Ты думаешь, это не неприятность… А я так готов что хочешь по службе вынести, лишь бы вернуть прежнее. Я больше не священник, Сашенька…

– Как?! Христос с тобой!.. Что ты говоришь?..

– В душе не священник… Я окончательно усомнился… Всё ложью кажется мне… Представляется мне, что, если бы Христос в храм вошёл, не сказал бы, что, мол, это Мой дом… Как бы тебе сказать… не могу я представить, что вот входит Он в храм, становится рядом со мной, надевает ризу, камилавку, берёт кадило, а потом три рубля за то, что с выносом… А ведь мы наместники Его здесь, на земле, вяжем и разрешаем…

– Яшенька, миленький, а ты не думай… Христом-Богом прошу, не думай… И всё пройдёт… вот посмотришь, пройдёт.

– Нет, не пройдёт, Сашенька, – я тоже думал, пройдёт. Нет, теперь кончено…

– Как же, Яшенька?..

– Не знаю… Сам не знаю ещё… Ты не плачь, – заволновался он, увидав на глазах её слёзы. – Всё пройдёт… Я подумаю… Да не плачь, ради Христа… Не могу я… Ради Христа, не плачь.

Насилу утешил он её и решил больше об этом с ней не говорить.

Наступила страстная неделя.