Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

Он писал, вдохновенно кусая перо, или ходил по комнате, тихонько пошаркивая тонкими подошвами бархатных домашних сапог, и размышлял в бережно хранимой тишине. И, словно отвечая его мыслям и вызывая его на новые мечты и фантазии, смотрели на него с расписных стен «разные персони» — сказочные красавицы, звери, птицы. Они резвились в кудрявых тенистых лесах, у голубых вод, среди трав и пышных цветов. Да и все в этих палатах ласкало его глаз и сообщало часам одиночества опьяняющую прелесть. Пол, «кирпишной, аспидной», был устлан драгоценными коврами; скамьи и прочая мебель, как и стены, были обиты тисненой кожей, «английским» или червчатым дорогим сукном, отделаны резной жестью, украшены живописью. Одеждам — парче, бархату, сукну, атласу, посуде — золотой, серебряной, оружию — старинному, русскому и иноземному не знали здесь ни числа, ни цены. Пышно убранные комнаты щеголяли еще одним западным новшеством — часами. Их насчитывалось до десятка: часы «боевые» — с гирями и с музыкой, часы фигурные большие и малые в медной, черепаховой, серебряной, позолоченной и красной кожи оправе. Это обилие вещей, выполнявших, с общежитейской точки зрения, очень маленькое дело (эка невидаль, время считать!), возбуждало впоследствии злость и досаду людей, которым пришлось заниматься описью голицынского имущества. Часы, заморские новинки, как редкостные вещи, приходилось поименовывать особо, и вот, с нескрываемым осуждением, как бессмыслицу, описывали московские дьяки фигурные часы в доме западника: «Олень серебряной на поддоне, в поддоне заводные колеса, а на олене мужик, а под оленьими задними ногами мужик же, на коне, на поддоне же две собаки в чепях». Может быть, в самом деле в этом доме, сообразно западному духу, уже научились считать и ценить время? Нет, здесь эти занимательные машины играли марш и отбивали часы только для ушей, но не для сознания. Времени здесь не ценили и не замечали, как не замечали и многого другого. У «западника» оказался на поверку удивительно тугой к жизни слух и незоркий глаз. Он жил, не замечая того, что кора эпохи перед глазами его трещит и лопается, как яичная скорлупа от нетерпеливых ударов клюва цыпленка. А что железный птенец в своем Преображенском готовился выйти на волю, — об этом князь Василий Голицын едва ли помышлял всерьез: царственные юноши на Руси росли безобидно, набираясь ума потихоньку да полегоньку от отцов да дядьев. Плох ли пример Михаила Федоровича Романова, который немало времени, пока у него борода росла, жил умом и опытом отца своего, патриарха Филарета? Не замечал князь Василий Голицын брожений среди стрельцов и чужих приготовлений к возможной встрече нового царя, а с ним и иной эпохи. Она, как чудо-младенец, уже показывала себя ранними из ранних зубами — яузским ботом, «потешными боями».

Из дворцовых «робяток», сверстников Петра, образовались «потешные» полки, названные по имени двух подмосковных сел Преображенским и Семеновским. Прошло несколько лет, и из «потешных» полков выросли всамделишные солдаты и офицеры, военную выучку которых уже нельзя было сравнивать с простецки обученными и плохо дисциплинированными стрелецкими полками. Вместо «потешных» крепостей в Преображенском выстроена была настоящая крепость с оружейным двором, с башнями, рвами, перекидными мостами — крепость, которая могла даже выдерживать продолжительную осаду. Преображенцы и семеновцы были преданы своему юному царю-полководцу, а стрельцы были своенравны, отсталы и всегда могли стать игрушкой в борьбе придворных группировок. Мечтая об единоличной царской власти, Софья больше не хотела зависеть от стрельцов и ждала случая обуздать стрелецкую вольницу. Узнав, что стрельцы под руководством начальника стрелецкого приказа князя Хованского готовят новый дворцовый переворот, Софья предупредила это выступление. Она казнила Хованского и его сына, круто расправилась с разными привилегиями стрельцов и назначила начальником стрелецкого приказа преданного ей Федора Шакловитого.

Как в расправе с Хованским, так и во всех решительных поворотах политики Софьи князь Голицын не участвовал. Может быть, эта властная, честолюбивая женщина оберегала своего «друга сердечного», а может быть, она разгадала его неспособность к решительным действиям и перестала надеяться на его помощь.