Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

— Кто бает — не грешна? Доброго, девка, мало. Неужто, думаешь, я брюхов-то твоих не вижу? А? Давно вижу. Гляди, скоро опрастываться надо. Кто дал? От Ивана, поди?

Дочь ответила еле слышно:

— От кого же ишо?

— Чо Иван-то бает?

Ксюта блеснула глазами.

— А чо? Ра-ад! Бает: мальчонку приноси, работника будем растить…

Старуха вдруг вскипела:

— Ишь ты! Кому этта работник-от? Ивану? Чай, твое брюхо выносило, так и наш парень, а не Иванов! Годкам к десяти могет лошаденку в поле свести, коров попасти… К шашнадцати годкам, глядишь, в наряд заместо деда поедет… Отдохнет тогда Мареюшко. Ужли до седьмого десятку Марею не дожить? До-живе-ет! Господь с им, уезживают ево, а все старик крепок… Гляди, Ксюта, нам тоже парня надо, деду помощника…

— Слышь, а как Иван себе сыночка запросит?

— О… о… Кукиш ему на сковороде покажу!.. Наш хлеб ешь, а не Иванов…

Стояла за окном нежащая вешняя теплынь. Обе женщины глядели рассеянно на сияющие перья мелких облаков в голубом небе и вели тихий разговор о будущем ребенке.

На сеновале же металась Феня. Ломала сильные смуглые пальцы, зарываясь головой в сено, стонала, вздыхала прерывисто:

— О-о… батюшки! Горемышная!..

Сегодня впервые не Лешка удерживал ее в кедровом бору, а она, Феня, певунья, хохотунья, удерживала Лешку — был он сегодня сумрачен и не ласков.

Весь день Феня ходила по пашне, наваливаясь высокой грудью на соху и ударяя хворостиной по крутозадой лошаденке. Не прикоснулась к хлебу, только много раз сворачивала на тропку вниз, к ручью, пила горстями льдистую воду, раздувая ноздри и глубоко дыша, как красивый зверь, усталый от погони.

Еле дождалась вечера. Задами, через плетни и закуты, Феня побежала к Лешкину двору. Лешку уследила в огороде. Мотая светлыми волосами и топыря верхнюю пушистую губу, Лешка выправлял на камне старый гвоздь.

Она позвала из-за плетня горячим шепотом:

— Лешенька-а! Родно-ой!.. Лешка-а, сокол!..

Нахмурясь, он посмотрел в ее зовущие глаза.

— Ну?

Феня умоляюще зашептала:

— Лешка-а… сердце болит! Поспрошать те хочу…

— Поспроша-ать?.. Н-ну, так ступай в кедровник — тамо жди…

Буйно колотилось сердце у Фени, пока она прислушивалась к каждому хрусту. Придет ли?

Пришел Лешка вразвалку, насупленный, неразговорчивый.

— Лешенька-а… Да не могу ж я! Аль опостылела тебе вовсе?

Он мял в руках баранью шапку и начал недовольно, отводя глаза:

— Вишь, како дело. Мать жениться велит… Шш… Стой, сто-ой! Не таращись! Ну, жениться… Больно, бает, долго отец-то твой не едет.

— Да пожди, пожди!.. Будет он скоро!

— Э… чо ждать? Самому мне, девонька, надоело таючись с тобой. Мать-то ведь меня уж сговорила, слышь… Сирота тут в соседней слободке, как есть кругла сирота у мужика одного работничат. Девка работящая, здоровая, хоть куды… Зимусь-то матери прясть помогала.

— Аринка? Белоглазая?.. Она?..

Феня вдруг встряхнула его за плечи, взвизгнула, но он сбросил ее руки.

— Кака она белоглазая? На лицо неплоха. А нравом, мать бает, хороша.

Феня уже не слушала. Качаясь из стороны в сторону, кричала, запустив пальцы в волосы:

— Ой-ой… горюшко-о!.. Мать твоя ведьма, проклятущая ведьма, смутила тебя, девку подсунула! Под-ло-ой! Со мной целу зимоньку гулял… Кидашь? По материному уговору!.. Попомни! Я… я девку твою… я ее…

И Феня, упав на траву, забилась в тяжком, безумном плаче.

Орехово недаром так прозвано. Места тут для пашни не всегда хороши: лога, выбоины, в низинах толстые слои глины, а чернозем накидан будто насмех, где попало. Зато кедровник — на сотни верст, пожалуй, не сыщешь такого дерева: прямостволое, с раскидистой пышной хвоей, а среди смолистых его ветвей крупные шишки, с малую баранью голову, и вызревает в них сладкий кедровый орех. До глубокой осени вывозят из бора возы с шишками. Бойкие торгаши наезжают из города к бору обдирать пахучий, отягощенный ореховыми плодами кедровый бор на веселой реке Бие.

Поэтому заводятся деньжата у ореховцев только к осени. Конечно, цен ореховцы не знают: сколько кладут на твердую темную ладонь бойкие бийские и барнаульские торгаши, столько и принимают, даже в рядку не пускаются — ведь орехи-то в город везти все равно некому.

Осенью же играли и свадьбы, правда, редкие. В Орехове выдавали девок замуж только те, у кого, кроме девок, есть сыновья. Бессыновные же девок дома держали крепко. Но уж так велось в Орехове, что девки без поповского венца замуж выходили. Зазора же горького не видели в том, что в семье возле бабок и дедок вертелось голопузое ребятье, ореховских девок «пригулки».

В Орехове сорок дворов. Рос поселок тихо — немногих могла удержать тут на себе скудная, неудобная пахота.