Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций

«Симплициссимус» – сливки Берлина и Мюнхена, но – не Москвы; для нее эти сливки – еще молоко; сам отстой афоризмов в Москве нам казался игрой в дурачки; мы, вкусивши от «сливок» Уайльда, узнали тщету афоризмов, коль пища иная изъята; снобизм казался остынувшим блюдом; и – кроме того: в «Симплициссимусе» заседало пять-шесть остроумцев; все прочее – непропеченное тесто еще молодых модернистов; уста этих юношей произносили лишь – «интерес-сант», «файн» и «тиф»[76], так что, вынужденный говорить, через несколько дней я взял тон превосходства над группой юнцов, хоть «немецкий» язык мой хромал; они слушали; и все поддакивали: «О, ви файн!» Помню Цутта, швейцарца из Базеля, помню студента из Швабии Гейгера; был темпераментен шваб остроносым лицом, на котором пылали багровые шрамы; он стал забегать ко мне, неся «аусшниты»[77]; в Мюнхене было обычаем ужинать группою; Гейгер таки надоел; от него – улепетывал; он, погонявшись, обиделся; раз, скрестив руки, ко мне подступил, стал «фиксировать», после чего я бы должен был вызов послать ему (корпоративный обычай); а я – отвернулся.

Отстал.

«Симплициссимус» я посещал каждый вечер еще потому, что я жил от него в двух шагах; пробежавши по уличке, соединявшей мою Барерштрассе с Тюркен, свернув, – я был там; раз меж столиками предо мною возник Игорь Грабарь; мы с ним провели два-три вечера в долгих беседах о здешнем искусстве; я плавал в его ядовитых сарказмах: по адресу Мюнхена; веяло воздухом «Мира искусства», который в России казался давно передышанным; здесь он казался озоном; в дыхании мюнхенцев сквозь полосканья одолями – дурной запах шел: это – последствие мюнхенской кухни; а Грабарь стоял за французскую; знал как пять пальцев он Мюнхен, когда-то прожив в нем и пользуясь обществом Ашби; пропятив губу, он выцеживал мненья, небрежно, ленивейше; и еле-еле кивочки бросал «уважаемым» старым знакомцам; запомнилась его тугая, остриженная догола, красно-розовая голова, совершенно безбровая, с очень большими ушами и с малыми карими глазками; походил он на фавна в дрожащем пенсне – и губою, и острой бородкой; визиткой табачного цвета, лиловою ленточкой галстука не отличался от мюнхенцев.

Вырос внезапно, совсем не вошел; точно он содержался в подвале «локаля» со времени Ашби, подобно вину: отстояться и вновь приподняться из люка; лениво оглядывал прежних друзей, вид имея почтенного циника: «Живы, – курилки?» Пропал, провалившись как в люк.

Шолом аш, Станислав Пшибышевский

Я раз, наблюдая шумевших поляков, им бросил бокал:

– «Пью за вашу свободу!»

Вскочили с бокалами, – чокаться; перетащили к себе: изливаться в симпатиях; плотный блондин в эспаньолке, в пенсне, в светлой паре мне выбросил руку: Грабовский, – поляк, драматург, публицист; бритый юноша, вспучивши чувственно-красные губы и вылупив пуговицы безреснитчатых глаз, изгибался, качаясь локтями, кистями, бросая и вправо и влево огромный, изломанный нос; и качались волос, точно шерсть жестких, – кольца; когда ж мы остались вдвоем, то он, тыкнувши в грудь себя пальцем, внедрял в моей памяти:

– «Аш… Аш… Еврейский писатель… Шолом: это – я!»

И показывал белые зубы, заранее радуясь, точно дитя, моему восхищенью; к стыду моему, о нем даже не слыхивал; только что вышел его «Городок» (на жаргоне); заставил меня много выпить; то он шлепал ладонью меня по плечу и давил подбородком; то, отъехав со стулом – валился назад, свои ноги вытягивая; эта ночь, проведенная с ним, мне изгладилась.

Скоро нашел на столе у себя я царапки: «бул Аш» – при приписке: «Аш будет!» И тотчас он с треском влетел: в синей паре, в молочного цвета жилете, при розе в петличке, с перчаткой в руке, зажимающей собственный томик, с надутою верхней губой, с бараньими кольцами в черных мохрах:

– «Аш пришел!»

Не то – пупс, пожирающий сласти, не то – арлекин, замахавший из цирка по улицам; выпуклый лоб в поперечных морщинах – как плакал; а белые зубы – оскалены; не темперамент, а – Этна, взорвавшая скатерть, чтоб пепельница покатилась по скатерти, книга расшлепнулась мятой страницей на спинке дивана, а кресла мои, подбоченясь, составили б круг вокруг нас.

Мы хватались руками; он – под потолок запускал горловые какие- то песни, а я при попытке стихи прочитать оказался раздавленным в кресле коленкой; рука заковалася пальцами Аша, который рубил перекуренный воздух другою рукою, крича наизусть во все горло свое свои: собственные упражненья; зычно внушая на трех языках (на немецком, французском и русском), которыми он не владел:

– «Ну что, что? Вы, вы – слышите?» – выбросил перед собой свои кисти в лицо мне ладонями, вздернувши нос.

– «Не слова, – а серебряные колокольчики!»

Был бы смешон в этом диком восторге пред собственным гением, если бы не доброта, откровенность и молодость; словом:

– «Бул Аш!»

Порешив, что я – тоже талант, быстро вывлек на улицу: кубарями покатились – куда, для чего? Только – помню, что у «Стефани» Аш, держа меня з'a руку, вставши на цыпочки, носом – в стекло, озирал пустовавшие столики, тщетно ища Пшибышевского: не было: