Собрание сочинений (Том 2)

Говорит Залесский много, но делает передышку через три-четыре слова. Его толстовка, похожая на распашонку, расстегнута. Видно облачко волос на груди. Дымчатое облачко на белой нежной коже, напоминание о былом мужестве. Свисает тесемка пенсне; и в пенсне отражается зеленая лампа. Пришла жена Залесского, прозрачно-белолицая, в тонких морщинах, важная; села поодаль. Днем она приносит Залесскому завтрак в корзиночке с круглой крышкой, по вечерам заходит, чтобы отвести Залесского домой, - что-то у него с сердцем, она боится пускать его одного по улице.

- А ее, - говорит Залесский, - я нашел в России. В Обояни. Городишко Обоянь... Дел у меня там не было, случайно забрел, захотелось посмотреть: что за город с таким привораживающим названием. Забрел и нашел ее... Я всегда вверялся моим желаниям. Желать - хорошо. Желание есть жизнь. У вас много желаний?

- Порядочно.

- Чего вы хотите?

- В отношении чего?

- В отношении себя лично.

- В отношении себя лично, - говорит Севастьянов, - очень нужно получить образование.

Он только что поступил на рабфак и учился старательно.

- Надоело ничего не знать.

- Еще.

- Хочу съездить посмотреть Москву Кавказ хочу посмотреть. Хочу везде побывать, как вы.

- Еще.

- Хочу... Хотел бы написать одну вещь.

- Какую?

- Так, одну вещь.

- Не для газеты?

- Нет. В газету не вмещается.

- Отлично! - уважительно говорит Залесский. - Отлично, что вы уже не вмещаетесь в газету. Большая вещь?

Севастьянов задумывается.

- Не знаю!

Невозможно ответить на этот вопрос, когда первые строчки едва написаны и все только клубится в воображении, как дым.

Залесский говорит о любви.

- Я много любил... - бросает он сквозь одышку, - и меня любили. Я остывал, и ко мне остывали Меня покидали - еще как: рвал и метал, стрелялся, и это было. И все было великолепно. Оглядываюсь - перебираю эти дни, восходы, закаты. Цветут сады; и вообще происходит бог знает что, бог знает что...

"Дни, восходы, закаты", - повторяет Севастьянов мысленно, и ему представляются чередой - его восходы и закаты, эти разряженные, праздничные небеса; под розовым высоким рассветом он видит спящую фигурку на железной лестнице, над пустым двором... Жена Залесского улыбается длинными бледными губами, куда-то засмотрелась старуха, прищурясь, верно, в свои, ей одной видимые цветущие сады.

- Ничего, кроме благодарности! - говорит Залесский. - За эти взрывы, за то, что пережил их сполна! За то, что ждал на жаре и на морозе, за то, что плакал, за то, что стрелялся, и за то, что промахнулся! Той, которую проклинал самым театральным образом... которую считал преступницей, предательницей... палачом своим считал, - теперь говорю ей: "Ты в поля отошла без возврата, да святится имя Твое!"

Это слишком. Стариковский идеалистический лепет. Залесский забыл, как это происходит.

...Они разошлись на углу. Одной рукой Залесский опирается на палку не альпеншток, обыкновенная стариковская палка; в другой руке портфель с фотографиями. Жена держит раскрытый зонтик. "А что он сделал для людей? Что у него в итоге? Собрание собственных фотокарточек? Жена? Кот?" (Дома у них сибирский кот, он им за сына, и за дочку, и за внуков...)

Севастьянов идет под дождем по улице. Еще не очень поздно, свет во многих окнах. Окна подвалов и полуподвалов - у ног Севастьянова. Видно, как люди ужинают, двигают, разговаривая, губами, смеются, сердятся. Дряхлый старик набивает папиросы при помощи машинки, и с усилием движутся, просыпая табак, его трясущиеся худые руки, - женщина плачет, мужчина ее утешает, - мужчина колет кухонным ножом лучину, - женщина примеряет перед зеркалом платье с одним рукавом, - крошечную девочку укладывают спать, а девочка не хочет, прыгает и веселится в кроватке с высокой сеткой. Бесчисленность существований! Сколько всякой всячины на свете!.. Дождь барабанит по кожаному шлему, как по крыше. Холодно, и рядом шагает неприязненный, нахохленный, с прилипшим к виску мокрым чубом Спирька Савчук.

- И ничего не знаешь?

- Нет, - отвечает Севастьянов.

Изменился Савчук; меньше чем за год повзрослел - не узнать. Бросил свое бузотерство; образец дисциплины и выдержанности, не хуже Яковенко, с которым он дружит по-прежнему. С комсомольской работы его перевели на партийную, на заводе о нем говорят: вот как у нас растут молодые коммунисты.

И раньше он не был склонен к зубоскальству, у него всегда был возвышенный настрой мыслей, он и бузил-то, собственно, от исступленной требовательности ко всем и ко всему; теперь же вовсе стал мрачен. Маленький рот сжат железно. Круглые глаза светло и неумолимо смотрят из-под чуба. Расскажут смешное, ребята покатятся со смеху - у Савчука только мускул дрогнет на желтой щеке да веки отяжелеют от презрения к этому бессмысленному веселью. Он носит Зою в крови как малярию, как хинную горечь во рту.

- Так-таки ничего не слышно: где, что?

- Нет.