Собрание сочинений. Том 3. Дружба

— Вчера командир штурмовой группы Степанов не поддержал огнем наступление соседа, как было условлено, а тоже сорвался в атаку, увлекая за собой бойцов закрепления и резерва. Геройство, правда? Не захотел отсиживаться в окопе… Поднял бойцов, и сам — впереди всех. — Лицо страшно расстроенного Степанова, сидевшего возле стола, при этих словах оживилось. Глаза его и щеки по-юношески вспыхнули… — Вот он, порох какой! — продолжал Баталов, искоса взглянув на Степанова. — Геройство проявил… А что получилось? Противник смог поднять голову, и обе группы были прижаты к земле его пулеметами. Сейчас, когда мы всю тактику уличного боя перестроили, когда особенно заострен вопрос о взаимодействии, проступок Степанова не заслуживает никакого снисхождения. О чем ты думал, нарушая приказ? Черт тебя потащил? — жестко спрашивал комбат. В глубине души он жалел смельчака и оттого сурово хмурился, и резкие складки по бокам его рта отмечались еще резче. — Что тебе, славы захотелось, когда ты своих бойцов на смерть кинул?!

— Артподготовка была сокрушительная. Противник молчал. Я думал, не успеет опомниться. Быстро ведь бросились, — тихо сказал Степанов. Молодое лицо его опять помертвело, и глаза точно застыли, сделавшись неподвижными.

— Молчал потому, что хотел поближе подпустить. Хорошо, что Коробов выручил — подбросил огоньку. За нарушение приказа, за срыв операции предлагаю исключить из партии, — закончил Баталов.

— Кто желает высказаться? — спросил Логунов.

Коммунисты угрюмо молчали. Потом раздалось сразу несколько голосов:

— Чего там, вопрос ясен.

Степанову было предоставлено заключительное слово.

— Товарищи! — сказал он прерывавшимся голосом. — Я осознал вред своего… Понял, что ошибся. — Удушье помешало ему говорить, и он продолжал с трудом: — Я не за себя волнуюсь. Мне стыдно… Мне жалко… Я виновен. — Лицо лейтенанта выразило такое горе, что все невольно отвели взгляды. Степанов увидел это, безнадежно махнул рукой и сел.

Проголосовать не успели: помешал свисток наблюдателя. Подхватив автоматы, коммунисты бросились к выходу из блиндажа и рассыпались по линии обороны, проходившей по широкому пустырю на места сгоревшего поселка. Атака оказалась психической. Красноармейцы пустили в ход гранаты. Фашисты, не выдержав, попадали на землю, но по ним хлестнули пулеметы своего же заграждения. Тогда они вскочили и, спутав строй, перекинулись как раз на передний край Степанова, ударив в одно место, точно таран. Положение сразу создалось критическое.

— Опять Степанов! — крикнул на наблюдательном пункте Баталов. — Что он, почетной смерти ищет?

Логунов, задержавшийся на НП из-за подвывиха лодыжки, тоже увидел Степанова, скрыто перебегавшего с группой бойцов на правый фланг и открывшего при этом вторую линию окопов своей обороны.

— Нет, верно! — крикнул Логунов, сразу разгадав маневр молодого командира. — Сейчас он зайдет им в тыл.

Тогда Баталов позвонил Коробову:

— Бить минометами по центру Степанова!

Фашисты уже падали в пустые окопы, но нарвались на огонь. А когда по ним ударили еще гранатами с правого фланга и с тыла, они бросились врассыпную.

18

— Собрание продолжается! — Комиссар батальона повел глазами по блиндажу. — Где Степанов?

— Убит! — хмуро сказал связной.

Логунов взглянул на Хижняка, фельдшер быстро вышел и минут через пять вернулся.

— Точно. Убит лейтенант. Осколком прямо в лицо, всю верхнюю челюсть вырвало. Здесь он, в ходе сообщения… Внести?

— Нет, зачем же! — Логунов помолчал и добавил тихо: — Родина и его не забудет.

— Вот документы, — продолжал расстроенный Хижняк, передавая еще теплую связку бумаг, залитую с одного края кровью.

Логунов снял с пакета узенькую резинку… Письма, фотокарточка пожилой женщины с добрыми, задумчиво сощуренными глазами… Мать, наверное. Снимок девушки с длинными косами. Так ходила Варвара… Кто ему эта — невеста? Сестра?.. Партбилет… Грустное выражение на лице Логунова сменилось строгой серьезностью, и он обернулся к пулеметчикам Николаю Оляпкину и Петру Растокину, о которых ставился второй вопрос повестки дня. Хорошо воюют эти ребята, вполне достойны звания коммунистов.

Но обсуждение второго вопроса тоже было прервано свистком наблюдателя.

— Собрание закончено. Этот вопрос решим голосованием в траншее! — уже на ходу объявил Логунов.

Поздно ночью Платон, совсем почерневший от усталости и копоти, сильно прихрамывая, зашел в блиндаж Коробова.

— Ох, и наломал я себе бока сегодня! — пожаловался ему Хижняк, обосновавшийся здесь с аптечкой и своим «кипятильником».

Он работал на батальонном пункте медпомощи, а правом жительства у коробовских ребят пользовался по чувству взаимной симпатии.

— Удалось достать чистой воды из колодца! — сказал он, с торжеством подтаскивая булькающий самовар.

Ваня Коробов, дремавший у стола, поднял голову, глаза у него были теплые, сонные.

— Ты бы не ставил его так высоко, Денис Антонович, — посоветовал он, сладко позевывая, — не ровен час, шарахнет мина или еще что-нибудь и опрокинет нашу драгоценность.