Собрание сочинений. Том 4

Или есть суеверие, по которому надо сторониться больного и неприятного?

Но почему же тогда она, моя героиня, ведет себя по-другому?

В силу должности своей, избранной профессии?

Нет.

Я все время задавался вопросами: у нее — что, душа шире? Конечно, шире, чем у тех матерей, с какими ей дело иметь приходится, но сравнение это не правомочно, души у этих женщин с изъяном; если же вести отсчет от чувств естественных, то душа у моей героини, как говорят врачи, в пределах нормы, если, конечно, можно так говорить о душе. Может, сил у нее больше? Да нет. Мораль какая-то иная, другой, высшей чувствительности? Нет. Мораль здравого смысла — это самое безошибочное, если говорить о правилах поведения в необычных обстоятельствах, и свод внутренних истин моей героини выглядит именно так.

Видимо, она просто праведно живет, согласуя поступки с сердцем и здравым смыслом, — это ведь тоже много, когда речь идет о мудром исполнении долга.

Нет, и это не то, хотя, согласен, немалое дело — жить и работать в предложенных обстоятельствах именно так.

Есть в ее поступках нечто особенное, выделяющее, где сердце, здравый смысл, высокая чувствительность души — лишь основа, на которой строится все отношение к жизни.

Осознанность. Вот, пожалуй, это слово ближе всех остальных приближается к правде.

Осознанность своего места, своей роли в ни на минуту не утихающем спектакле болей и радостей.

Она не актриса в этом спектакле, а действующее лицо. И режиссер своих поступков — она сама.

* * *

Еще одна подробность — в преддверии рассказа.

Я шел в этот дом, и по дороге мне попадалось множество детей. Боковым, неосознанным зрением я отметил этот факт, удивляясь обилию ребят — и постарше, и совсем маленьких, и вовсе, видно, грудных, в разноцветных колясках, везомых бабушками и молодыми матерями, и ничего не привлекло меня в обычности этой уличной идиллии, ничего, кроме множества.

Но множество — категория количественная и не всегда способно вызвать самостоятельную мысль…

Когда я возвращался, детей на улицах стало гораздо меньше, может, оттого, что вечерело, — но я жадно вглядывался в каждое детское лицо — независимо от желания вглядывался с пристрастием и ревностью, и находил, да, находил такое простое подтверждение ее слов:

«Ребенку нужно, чтобы руки матери пеленали, ласкали, одевали, кормили — только его одного».

Дети, идущие, едущие в колясках, казались безмятежными и тем, выходило, были как бы на одно лицо.

Они были просто беспечальны.

Легко сказать: просто.

Беспечальность идет от естественности жизни, и она проста, коли жизнь счастливо проста и счастливо обыкновенна.

Сделать беспечальной печальную жизнь — вот что непросто.

* * *

В сущности, внешне здесь нет ничего особенного, выделяющего.

Обыкновенный детсад.

И лишь для меня — необыкновенное стечение обстоятельств: в этот сад, точнее — в сад, который был когда-то именно в этом здании, — подумать только! — ходил я лет этак сорок с лишним назад.

Сердце екнуло, но несильно, негромко — время сделало свое дело.

В памяти яркие, невыцветшие, но редкие лоскутки из самого раннего детства.

Однажды на прогулке во дворе мы нашли мертвого воробья.

Кто-то из девчонок хлюпал носом, а мы, мальчишки, принялись рыть под тополем могилу детсадовскими своими лопатками.

Дело шло туго, потому что схоронить воробья мы решили под старым тополем, и у нас недоставало сил перерубать тополиные корни. Наконец, яму отрыли, завернули птицу в клочок газеты, засыпали, поставив вместо памятника палку. Помню, в обед уже все смеялись, даже девчонка, которая хлюпала носом, а мне было обидно за воробья, что все так быстро его забыли.

Теперь, войдя во двор, я поискал глазами тополь и нашел его.

Он совсем состарился, утратил размашистость ветвей, высох, как высыхают к старости люди, но часть листвы еще молодо шелестела.

А память вынула из запаса еще один яркий лоскуток.

Мама, ее розовое с холода лицо, резко-зеленая, с серыми обшлагами и воротом кофточка, — мама пришла за мной, я что-то крепко заждался ее — и вот она протягивает мне маленькую мандаринку, завернутую в шуршащую, полупрозрачную бумажку с картинкой. От мандаринки вкусно пахнет праздником, ожиданием радости, и я прижимаюсь, обняв маму, втягиваю в себя аромат мандаринки — как славно, что она не просто так, а в особой бумажке — запах маминой нарядной кофточки, свежесть морозца, захваченного с улицы, и мне так сказочно хорошо, хорошо…

А еще я помню вот это пространство между этажами, раньше тут была раздевалка нашей группы, воспитательница наказала меня несправедливо — за что, не помню, а вот несправедливость осталась — и я сижу тут, на лавочке, слезы текут по щекам, и мне до страсти хочется умереть — пусть порадуется, несправедливая, моей несправедливой смерти.