Собрание сочинений. Том 4

Поэтому, начав работать над собой, я невольно вспоминал мамины слова, что у меня, мол, ничуть нет самолюбия, гордости и совсем нет силы воли. Первое, что я предпринял в своем самовоспитании, стал испытывать силу воли. Если она есть у меня, значит, можно добиться и хорошего в жизни. Я решил бросить курить, хотя курил я где-то с шестнадцати лет уже в полную силу и множество попыток бросить не имели успеха. А тут вдруг получилось. Значит, можно себя заставить! После этого я поверил в себя.

Потом пошел в училище и сказал себе: не пропускать ни единого занятия. В итоге училище закончил с отличием. И вот так, такими вот незначительными шагами я стал готовить себя к нормальной человеческой жизни. И пусть порою еще не все гладко, но я знаю твердо, что к прошлому возврата не будет. Потому что я научился давать самоанализ своим поступкам. И на вопрос, долго ли еще плутать в трех соснах, я могу твердо ответить: до тех пор, пока не будет полного отчета своим действиям, своим поступкам. И прежде чем предпринять какой-то необдуманный шаг в жизни, нужно немножко посмотреть вперед: а что получится потом, какой будет «финиш»… Не придется ли за один необдуманный шаг свой расплачиваться годами прекрасной жизни, быть от общества в стороне…

Вот поэтому я хочу попросить вас от всей души больше уделять внимания вот таким еще незначительным поступкам молодых людей, потому что за ними кроется жизнь человеческая, чья-то судьба, чье-то счастье…

С уважением к вам, Семен.

РАСКАЯНИЕ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

Лену, пожалуй, можно сравнить с человеком, который бредет по мелкой речке в солнечный жаркий день и вдруг проваливается с головой в глубокую ямину — выскочит вверх, усиленно работая руками и ногами, выберется на берег, оглянется кругом, увидит солнце над головой, бездонное небо, зелень травы, и охолонет жгучая, пугающая мысль: как же так, еще бы немного — и не видеть всего, что вокруг, такого простого и такого прекрасного…

Семен — другой породы. Его не раз — и громко! — предупреждали о глубине, и он не раз проваливался в омуты, а теперь вот провалился накрепко, уже он у дна, почувствовал его гибельную вязкость и, задыхаясь от усталости, чувствуя, что обречен, клянется вслух и про себя, что больше никогда не будет…

Признаюсь, вполне возможно, эта моя параллель покажется кому-нибудь слишком уж безнадежной, а надежды у парня все-таки есть, не утопленник же он, в самом деле — на берегу, может, еще образумится. А что, если слова его не пустые обещания, но признак запоздалого, но раскаяния?.. Верно, верно, признаю некую резкость ассоциации, а греха большого все же в том не вижу.

Трижды осужденный — не многовато ли для того, чтобы, заслонясь скороспелой жалостью, принять каждое слово на веру? Не можем мы взвесить на весах совести принесенное Семеном зло, горе, отчаяние. Ведь, совершая зло, один человек приносит беду не чему-то отвлеченному, неодушевленному, а другому человеку. Про совесть же свою, про незримые эти весы Семен молчит в исповеди. И все силы расходует на признание — да, осознал, да, раскаялся, да, больше не станет…

Впрочем, мы уговорились прежде: всякая исповедь не может быть принята стопроцентно, ибо она субъективна, а субъективность — и достоинство, и недостаток сразу. Так что в письме Семена изберем его достоинства, вернее, те подробности, в которых заключен элемент общего, того, что заслуживает внимания, размышления, предположения… А любопытной мне представляется история его «исключительности».

Семен начинает с времен, в его положении «доисторических». И в самом деле, трудно удержаться от ухмылки, когда читаешь в письме трижды судимого человека воспоминания о детском саде.

И тем не менее не будем спешить. Давайте твердо решим про себя: ничто в подлунном мире не удивительно. И так может быть.

Детский сад. В наказание за проступок шалуна ставят на стол, странная, мягко говоря, мера. На столе он стоял, видимо, перед такими же малышами, «возвысился» над ними в буквальном смысле слова.

В реакции остальных было, наверное, всякое.

Может, было чье-то осуждение. Но было, я думаю, больше смеха, хоть и малышового, неосмысленного. Наказанному не было ни стыдно, ни горько, а только, вполне возможно, весело. Сами того не предполагая, наказавшие выделили его среди остальных хотя бы избранностью.

Школьная история не очень отличалась от детсадовской, кроме разве бесспорной вины класса перед Семеном: никто не решился назвать истинного виновника происшествия, сам виновник постыдно спрятался в кусты. Что же касается Семена, он вел себя точно так же, как в детском саду. В наказании, а в несправедливом наказании с особой страстью «без вины виноватого», он находил общественное признание своей исключительности перед другими, своего «героизма».

Он выходил из разряда рядовых членов коллектива в ряд лидеров — тех неофициальных лидеров, которые поначалу просто исключительнее других, а затем уже опытнее, уважаемее, бесстрашнее.