Собрание сочинений. Том 5

Я диспетчер света – Изя Крамер.
Ток я шлю крестьянину, врачу,
двигаю контейнеры и краны
и кинокомедии кручу.

Где-то в переулочках неслышных,

обнимаясь, бродят, как всегда.
Изя Крамер светит вам не слишком?
Я могу убавить, если да.

У меня по личной части скверно.

До сих пор жены все нет и нет.
Сорок лет не старость – это верно.
Только и не юность – сорок лет.

О своей судьбе я не жалею.

Почему же все-таки тогда
зубы у меня из нержавейки,
да и голова седым-седа?

Вот стою за пультом над водою,

думая про это и про то,
а меня на белом свете двое,
но не знает этого никто.

Я и здесь, и в то же время где-то.

Здесь – дела, а там – тела, тела.
Проволока рижского гетто
надвое меня разодрала.

Оба Изи – в этой самой коже.

Жарко одному, другой – дрожит.
Одному кричат: «Здорово, кореш…»
а другому: «Эй, пархатый жид!»

И у одного, в тайге рождаясь,

просят света дети-города,
у другого к рукаву прижалась
желтая несчастная звезда.

Но другому на звезду, на кепку

сыплется черемуховый цвет,
а семнадцать лет – они и в гетто,
что ни говори, семнадцать лет.

Тело жадно дышит сквозь отрепья

и чего-то просит у весны…
А у Ривы, как молитва ребе,
волосы туманны и длинны.

Пьяные эсэсовцы глумливо

шляются помято до зари…
А глаза у Ривы – словно взрывы,
черные они, с огнем внутри.

Молится она окаменело,

но молиться губы не хотят
и к моим, таким же неумелым,
шелушась, по воздуху летят!

И, забыв о голоде и смерти,

полные особенным своим,
мы на симфоническом концерте
в складе продовольственном сидим.

Пальцы на ходу дыханьем грея,

к нам выходит крошечный оркестр.
Исполнять Бетховена евреям
разрешило все-таки СС.

Хилые, на ящиках фанерных,

поднимают скрипки старички,
и по нервам, по гудящим нервам
пляшут исступленные смычки.

И звучат бомбежки ураганно,

хоры мертвых женщин и детей,
и вступают гулко и органно
трубы где-то ждущих нас печей.

Ваша кровь, Майданек и Освенцим,

из-под пианинных клавиш бьет,
и, бушуя, – немец против немцев, —
Людвиг ван Бетховен восстает!

Ну а в дверь, дыша недавней пьянкой,

прет на нас эсэсовцев толпа…
Бедный гений, сделали приманкой
богом осененного тебя.

И опять на пытки и на муки

тащит нас куда-то солдатня.
Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки
отдирают Риву от меня!

Наш концлагерь птицы облетают,

стороною облака плывут.
Крысы в нем и то не обитают,
ну а люди пробуют – живут.

Я не сплю, на вшивых нарах лежа,

и одна молитва у меня:
«Как меня, не мучай Риву, боже,
сделай так, чтоб Рива умерла!»

Но однажды, землю молчаливо

рядом с женским лагерем долбя,
я чуть не кричу… я вижу Риву,
словно призрак, около себя.

А она стоит, почти незрима

от прозрачной детской худобы,
колыхаясь, будто струйка дыма
из кирпичной лагерной трубы.

И живая или неживая —

не пойму… Как в сон погружена,
мертвенно матрасы набивает
человечьим волосом она.

Рядом ходит немка, руки в бедра,

созерцая этот страшный труд.
Сапоги скрипят, сверкают больно.
Сапоги новехонькие. Жмут.

«Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!

Подойди! А ну-ка помоги!»
Я рыдаю. С ног ее икрастых
стягивает Рива сапоги.

«Поживее! Плетки захотела!

Посильней тяни! – И в грудь пинком. —
А теперь их разноси мне, стерва!
Надевай! Надела? Марш бегом!»

И бежит, бежит по кругу Рива,

спотыкаясь посреди камней,
и солдат лоснящиеся рыла
с вышек ухмыляются над ней.

Боже, я просил ей смерти, помнишь?

Почему она еще живет?
Я кричу, бросаюсь ей на помощь,
мне товарищ затыкает рот.

И она бежит, бежит по кругу,

падает, встает, лицо в крови.
Боже, протяни ей свою руку,
навсегда ее останови!

Боже, я опять прошу об этом!

Милосердный боже, так нельзя!
Солнце, словно лагерный прожектор,
Риве бьет в безумные глаза.

Падает… К сырой земле прижалась

девичья седая голова.
Наконец-то вспомнил бог про жалость.
Бог услышал, Рива: ты мертва…

Я диспетчер света, Изя Крамер.

Я огнями ГЭС на вас гляжу,
грохочу электротракторами
и электровозами гужу.

Где-то на бетховенском концерте

вы сидите, – может быть, с женой,
ну а я – вас это не рассердит? —
около сажусь, на приставной.

Впрочем, это там не я, а кто-то…

Людвиг ван Бетховен, я сейчас
на пюпитрах освещаю ноты
из тайги, стирая слезы с глаз.

И, платя за свет в квартире вашей,

счет кладя с небрежностью в буфет,
помните, какой ценою страшной
Изя Крамер заплатил за свет.

Знает Изя: много надо света,

чтоб не видеть больше мне и вам
ни колючей проволоки гетто
и ни звезд, примерзших к рукавам.

Чтобы над евреями бесчестно

не глумился сытый чей-то смех,
чтобы слово «жид» навек исчезло,
не позоря слова «человек»!

Этот Изя кое-что да значит —

Ангара у ног его лежит,
ну а где-то Изя плачет, плачет,
ну а Рива все бежит, бежит…