Собрание сочинений (Том 5)

А как понимать, подумал встрепенувшись, что патриаршую грамоту, с подписью и печатью, князь в таком месте дает читать мне? Оно ведь кощунство. Не в таких местах и не так подобные грамоты читаются. И передо мной он выходит невежа: зачем при всех дал, вишь как они вонзились... А может, он это все с умыслом: мол, что нам патриарх, вон - наши псы на его грамоту лают...

- Не с руки мне сейчас ехать-то.

- Надо ехать.

- Дела у меня.

- Отложишь дела.

- Собор, думаешь, хиротонисать меня собирается? Он судить меня собирается.

- А есть за что судить? - лицемерно удивился Андрей Юрьевич.

- Захотят судить - найдут за что.

- Ну, ты языкаст, сумеешь отговориться, - опять усмехнулся Андрей Юрьевич, и опять гиена Амбал выставил зубы в кровожадной радости. А Феодор опять рассердился, и минутное его уныние сняло как рукой. На самом деле, подумал. Что я церкви позакрывал - в том виновны мои супостаты, непослушанием вынудили. Что наказать из них кой-кого пришлось - на это моя власть святительская, да про то и разговора не будет, кому они там нужны, в Киеве, а тем более в Константинополе! Что разрешаю от поста в среду и пяток и в великие праздники, так к этому даже некоторые печерские угодники склонялись при всей своей строгости. Язык же у тебя, владыка Феодор, и впрямь подвешен - лучше не надо, чистый вечевой колокол. Так кого же тебе бояться? Да и не даст тебя князь в обиду, это он не в духе сейчас, что ты его ждать заставил... Вы, злыдни, обождите радоваться: я вам еще покажу!

- Так что сбирайся, - сказал Андрей Юрьевич.

- Собраться недолго, - сказал Феодор. - Вот только расходы большие в такой поездке.

- Будто нет у тебя на расходы.

- Князь мой! Поверишь ли...

- Ладно, будет тебе на расходы, будет, - прервал Андрей Юрьевич и, повернувшись, пошел прочь по двору и тем окончательно показал свое невежество, что так его от скупости прорвало.

Псы, не разумея человеческого разговора, жарко дышали разинутыми пастями и рвались с поводков.

- Ну, попадья, чего тебе привезти из Киева? - спросил Феодор, вернувшись домой и уже ни о чем не помышляя, кроме того, ка-ак он их всех порасшвыряет, словно щепки. - Слышь, для меня там собор собирают, вон как.

- А оно не страшно? - спросила попадья - спокойно, впрочем, спросила в уповании на траву измодин.

- Бог не выдаст, свинья не съест, - ответил Феодор.

С бодрым духом, не позволяя себе пугаться и сомневаться - ибо испуг и сомнение суть первые шаги к несчастью, - отслужил молебен и поехал.

Взял всякой снеди на дорогу, денег от князя, подарки митрополиту и игумнам, крепкую охрану.

Лошадки бежали весело. Алмазами переливались снега. Чем дальше от супостатов, от ненависти их и строптивости, тем благостней становилось на душе у Феодора.

Попу меня, конечно, не понять, размышлял он, поп тугоумен и косен, лишь свою ничтожную выгоду видит, где ему прозреть государственный размах наш с князем. Другое дело пастырь, мне чином равный, с ним мы всегда сговоримся. Ну-ка, отцы, скажу, полно меня обличать, сами хороши, давайте-кось сядем рядком да потолкуем, отложив злобу в сторону...

Под вечер остановился на постоялом дворе.

Дрянной двор, вокруг избы нагажено, нечищеное крыльцо обледенело, а главное - для хороших постояльцев всего одна имелась комната, и та не ахти что, и в ней уже находились двое: один, сразу видно, чужестранец, другой, кажись, наш, но тоже в иностранном платье. При свете трескучей лучины они пили вино, заняв единственный стол, и на лавках у теплой стены уже были постланы для них постели. Все это отметил Феодор, заглянув в дверь. С неудовольствием спросил у хозяина:

- Кто такие? Как бы их отсюда того?

- Господин, никак нельзя, - зашептал испуганный хозяин. - Этот рыжий - посол от Ганзы, в Киев едет с охранной грамотой, при нем стража большая, тут рядом ночуют... А другой - из Новгорода - у него толмач.

С Киевом не время ссориться, подумал Феодор. Смирюсь.

- Но чтоб мне постель у печи, - сказал, - и поширше. И сбитню подать горячего.

Путешественники встали, когда он вошел. Новгородец принял благословение, а рыжий, поклонясь, сел и налил себе еще вина. Оба они были молодые, поджарые, не успевшие нарастить на кости мясо и сало. На обоих короткие кафтаны со сборками у плеч, шерстяные чулки, башмаки с пряжками. Завитые волосы закрывали лоб до бровей. Их шубы сушились на лежанке, источая запахи медведя и волка.

Слуги сняли шубы с Феодора и положили туда же, и звериный запах в комнате еще стал гуще. Слуги сняли с Феодора валенки и растерли ему ноги суконкой, а Феодор в это время показывал ганзейскому послу, что он, Феодор, за человек: сидел, отдав босые ноги в руки слуг, и читал записи в своей писчей книжке, которую достал из серебряного кожушка. Он заметил, что посол на него посматривает с большим любопытством, а новгородец не отрываясь смотрит на его клобук.