Собрание сочинений (Том 5)

Начал он исправно - пришел к Болотникову и яд принес за голенищем, в тряпочке. Но далее страх его обуял, он вытащил ту тряпочку и сказал, что царь велел ему отравить Болотникова ядом, но он, как добрый христианин, этого делать не хочет, пусть царь сам управляется со своими изменниками как знает. Тем и кончилось дело. Немца прогнали, смертоносную тряпку сожгли в печке, посмеялись немного да и забыли. Так и этой четвертой гибелью не суждено было погибнуть Болотникову. Не знает человек, как ему погибнуть суждено.

А погибал он все с тем же непереносимым холодом в теле, с холодом, проникшим до самой середины, с кашлем, разрывающим внутренности, слепой, с выколотыми глазами. Ибо царь распорядился вынуть у него очи (ох, какими сгустками ледяной стужи скатились они из-под ножа по щекам Болотникова), прежде чем утопить в полынье.

Такую гибель придумал ему царь после того, как Болотников сложил оружие, поверив царскому слову, что ему и всем людям его будет оставлена жизнь. Болотников думал (не вразумили и прочитанные книжки, и передуманные мысли), что царское слово - честное слово. На своей шкуре пришлось ему узнать, что у царей честного слова не бывает, одна только ложь.

2. КТО ЖЕ ПОНЕСЕТ ХОРУГВЬ

Истома через голову стянул с себя рубаху и встряхнул над костром. Жарко запахло мужским крепким потом.

- Что нас разобьют, - сказал Истома, - то я, Иван, знаю, как "Отче наш". Против такой силы переть, как мы поперли, - кроме смерти, что может быть? На это я, брат, и обижаюсь, а не на то, что тебя больше слушают.

- Ну разобьют, - ответил Болотников, - ну смерть, так что ж? Зато скажут про нас: они самые первые были, они смуту начали, которой не кончиться и за полтыщи лет.

- Начать-то начали, - сказал Истома, - а дальше кто нашу хоругвь понесет? Не вижу тех людей. В ватаге нашей и то не вижу.

- Плохо смотришь, - стоял Болотников на своем, - смотри хорошо увидишь. Смерд, которому запретили от своего барина уходить, - он нашу хоругвь понесет. Стрелец, которому три года жалованье не плочено, понесет. Меньшой сын боярский, которого старшие братья обидели. Да мало ли! В лесу по кустам пошарь - так и посыплются к тебе шиши лесные. В степи донские поезжай да свистни - так и налетят на твой свист казаки, вольнолюбцы. И по северным рекам, и по матушке Волге молодцы-разбойнички водят струги, и молодцы те бесшабашные, и атаманы у них знаменитые, а будут еще знаменитее и бесшабашнее, и потекут они отныне один за другим. И не счесть тех рук, что нашу хоругвь подхватят и понесут, и будут нести не год и не два - столетия. А ты вопрошаешь: кто? Когда в три обхвата каравай испечен и на стол поставлен - неужто не найдется, кто б от него захотел кусок отхватить?

- А съедят все до крошки, - не унимался Истома, - дальше что будет?

- А то не наша с тобой печаль. Кто-то новый каравай испечет, кто-то делить его захочет. Абы всеместная поднялась заваруха, да народ бы к ней привык и полюбил ее больше покоя - а там что бог даст.

И он в свой черед снял рубаху, чтоб потрясти над огнем.

Сидели, разделенные огнем, нагие до пояса, один широкий, с волосами цвета меда, другой узкий, с остро выступающим вдоль спины позвоночником, с впалой грудью и с бородкой мягкой и светлой, как у вьюноши... Болотников продолжал свою речь, он говорить любил, в словах, казалось ему, все выходило складней и приглядней, чем в деяниях.

- Ты им вот что говори, - сказал он, - чтоб лучше тебя слушали. Привыкли вы жить, говори, в черных избах, и заедает вас блоха и всякая нечисть - будете жить в боярских домах и мыться в мыльнях добела. Привыкли набивать брюхо горохом да просом - будете услаждаться всяческими разносолами. Жены ваши, говори им, неказисты и тощи - возьмете себе боярских жен и дочерей, белолицых, ядреных. Кто, говори, ныне последний, тот станет первый, а те, что сейчас первые, будут у вас слугами. Что ты им о справедливости да о справедливости. Ты им дело говори.

Так сидели они, и звезды пылали над ними. Уже близка была смерть, но они ее шагов не слышали. Только храмовую звездную тишину слышали.

Опять в тишине прозвучал кашель Болотникова - столь в ней непристойный, словно бы вот именно во храме какой-то нечестивец, не удержавшись, раскашлялся надрывно, и опять соленой кровью наполнился рот Болотникова, и Пашков из-за огня поднял на него глубокий темный взор.

- Разбаливаешься, Иван, - сказал он дружелюбно, братски, - ой, разбаливаешься.

- Разбаливаюсь, Истома, - подтвердил Болотников. - А почему - потому что вот уж сколько месяцев согреться не могу. И руки холодные, и ноги холодные, и пот из меня течет холодный, и нигде ни капли не нахожу тепла. Будь я дома - напоила бы меня мати липовым цветом либо малиной, хрена бы тертого на потылицу положила, взыграло бы во мне тепло, я б исцелялся... Хотя бы перед смертью, - закончил он, - еще хоть разок на лежанке погреться, хотя б на чужой. А то продрог я, Истома, до самой середины продрог.

- Что ж, - посулил Истома, - если встретится нам где теплая лежанка, я тебя положу.

- Положь, - сказал Болотников.