Собрание сочинений (Том 5)

И на том же пятачке - иногда один, иногда с кем-нибудь из сотрудников "Трудового Дона", иногда с эффектной экстравагантной девицей в ярко-зеленом клетчатом пальто, в темных очках и с дымящей трубкой во рту прохаживается совсем другого вида человек - одетый модно и дешево, голова в крупных светлых кудрях, голубые мальчишеские глаза, чуточку овечий профиль - это Юра К. О нем я знаю многое, так как он иногда заходит в редакцию и охотно говорит о себе. Он - сын медсестры, работающей в клиническом городке. Эта бедная женщина на грошовый свой заработок сумела дать Юре самое лучшее образование - пристрастила его к книгам. Юра, можно сказать, живет с книгой - с книгой ходит по своему пятачку, с книгой сидит, бочком поместившись на стуле, у редакционного стола, с книгой стоит, греясь у редакционной печи. Он сам пытается писать, но ему не нравится - и справедливо - то, что он пишет, и потому он старается восполнить эту свою незадачу тесным общением с миром литературы и искусств. Он знаком со всеми писателями, как начинающими, так и успевшими себе создать кое-какое имя, - с Александром Бусыгиным, Иваном Ольшанским, Иваном Рахилло. Знает он также всех архитекторов, актеров, всех немногих художников и всех бесчисленных музыкантов Ростова. Девица в зеленом пальто - его жена, Юра на ней женился, пленившись ее трубкой. Он восхищался ею, однажды даже сказал в редакции:

- Могу сказать не хвалясь, что я являюсь обладателем самых красивых ног в Ростове.

Но так как мы с секретаршей Любой немедленно воззрились на его собственные ноги, отнюдь не соответствовавшие его рекомендации, то он смутился и громко рассмеялся, он обладал юмором, вообще был вполне интеллигентным молодым человеком.

От него я впервые услыхала стихи Гумилева, он знал их наизусть и на залитых дождем асфальтовых улицах Ростова читал мне "Шестое чувство" и "Заблудившийся трамвай".

Чтение не довело его до добра - в феврале или марте 1928 года разнесся слух о том, что ему пришлось переселиться куда-то к лопарям.

Я встречала его после этого еще дважды. Один раз в Ростове летом 1935 года. Он рассказал мне, что его уже освободили и о том, как он ездил изучать жизнь лопарей.

Другая встреча была в Москве - в конце 30-х годов. Зачем-то я пришла в "Комсомольскую правду" и кого-то дожидалась, сидя на скамье в длинном коридоре. И вдруг в конце коридора появился Юра К. Я не сразу его узнала, так как он был во френче из грубой ткани цвета хаки, а прежде я всегда видела его в разутюженных брючках-бутылочках и в туфлях "шимми". Но он подошел и назвал меня по имени, и я узнала его. Он был очень счастлив ему разрешили сотрудничать в газетах.

А вот три девчурки то и дело перебегают мне дорогу - то в пахнущем белой акацией переулке, то на Садовой под самым носом старомодного трамвая. Это - сбитая крепко, как железо, ныне покойная Лена Ширман в матросской блузе, из-под которой на груди выглядывает полосатая тельняшка, с пышно взбитой копной вьющихся волос (ей пришлось их сбрить, когда она болела тифом, а отросши, они стали виться необыкновенно буйно). Она, как и обе ее спутницы, училась в Ростовском университете, работала в многотиражке завода "Ростсельмаш", вечно возилась с какими-то подававшими надежды окололитературными мальчиками и девочками, издавала рукописную стенгазету под названием "Эгостенгазета", ибо писала там только о себе, о своих чувствах, мыслях, впечатлениях. Эта стенгазета - род дневника висела у нее над кроватью. Кровать стояла в непритязательной комнате в домике, принадлежавшем отцу Лены - капитану дальнего плавания, а домик был окружен садиком из жасмина, миндаля и роз.

И в это царство духовности, поисков и сладчайших ароматов пришли эсэсовцы и зверски убили и Лену, и ее родителей. Из всей семьи осталась только сестра Лены Алита...

Не знаю, сохранилась ли "Эгостенгазета". Хочу думать, что она в каком-нибудь архиве, ибо нельзя же, чтобы совсем-совсем пропало наследие, оставляемое такими людьми, к которым принадлежала Лена, - всегда ищущими, всегда устремленными к духовному.

По моему мнению, должно быть сохранено все мало-мальски возвышающееся над обыденностью, тем паче стихи и дневники. Ведь по таким документам впоследствии складывается история. Вероятно, князь Курбский, сочиняя свои письма к Ивану Четвертому, полагал, что это простые "отписки", ставящие своей целью оскорбить грозного царя, уколоть его, и не догадывался, что это суть свидетельства истории и поэзии. А историки грядут, они захотят увидеть и узнать все, и не надо укрывать от них ни одной буквы современной коллективной летописи.

48 ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОВЕСТИ

Должно быть, у всякого человека в некий период жизни возникает особенно горячее чувство кровного родства со страной, в которой он явился на свет и прожил жизнь. И когда это чувство кровной близости появляется, тогда уже человека не собьешь ни россказнями о прелестях жизни в других странах, какими бы они ни выглядели процветающими, ни посулами всяческих благ, какие он может в этих тридевятых царствах получить.