Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести

А главный редактор Крышев в эти самые минуты от отчаянья решил тоже действовать. Надо вооружиться на тот случай, если его вызовут и спросят: «Что вас, дорогой товарищ, заставило, какие мотивы?..» Не ответишь же с невинным видом: мол, вы и заставили, от вас пошло — дай статью, и непременно набатную! Не-ет, сразу отрезвят: «А разве мы это имели в виду? Вольно вам так понимать. С больной головы на здоровую! Не выйдет, товарищ Крышев!» Надо иметь под рукой хоть какую-то оправдывающую документацию, чтоб когда спросят: «Что у вас?..» — открыть папочку и выложить: «Вот что». Факты, сведения, наглядные доказательства, попробуйте-ка закрыть глаза. И чем нагляднее, тем лучше.

Илья Макарович нажал кнопку:

— Тугобрылева ко мне!

Тугобрылев, старейший мастер китежского фоторепортажа, был способен почтенного старца запечатлеть на фотобумаге пылким юношей, какое-нибудь производственное бригадное собрание — героической сценой а-ля Давид «Клятва Горациев».

Он явился, тучный, красный, с сипотцой дышащий, вооруженный короткой фотопушкой, готовый ринуться по приказу — одна нога здесь, другая там.

— У вас в ваших запасах есть снимки, по которым бы можно увидеть во всей наглядности нашу гибнущую природу? — с ходу спросил Илья Макарович.

Тугобрылев оскорбился:

— Гибнущее, Илья Макарович? Да что я, бракодел какой! Или я чутья лишен начисто? Если уж я, скажем, лес снимаю, то он у меня — ай-люли! — пышненький, если озеро — так душа радуется. Гибнущее, Илья Макарович, не мое амплуа — только цветущее!

— А надо отобразить.

— Гибнущее?

— Да. И во всей убийственной наглядности!

Тугобрылев озадаченно поскреб лысину:

— Ну, а что именно?

— Ну, леса умирающие, без листвы. Ну, грязную воду речки. Потоки промышленных отходов… Да найдите, найдите! Что я вам, пальцем указывать должен. Вы мастер, а не я.

— Леса без листвы… Гм!.. Так они теперь все без листвы — осень.

— Придумайте что-нибудь, придумайте.

— А грязную воду, да помилуйте!.. Можно в воде дохлую собаку снять или старую бочку, а грязь…

— Да, грязь! Да, промышленную! Никаких дохлых собак!

— Абсолютно не фотогенично.

— Добейтесь!

— Не смогу, Илья Макарович.

— И не одну фотографию, а много, много! Чтоб волосы дыбом, чтоб за голову схватились!

— Илья Макарович, я всю жизнь стремился к идеальному, к прекрасному, а тут грязь… Не невольте!

— Надо, Тугобрылев! Надо!

— Да еще чтобы волосы дыбом! Помилуйте!

— Надо, Тугобрылев! Надо!

— Всю жизнь стремился воспеть…

— Наступи, Тугобрылев, наступи на горло собственной песне. Слышать не хочу отговорок. Старейший мастер, опытнейший и — пасует, руки опускает перед трудностями! Стыд-но!..

Начался большой главредакторский разнос. Тугобрылев клонил долу обширную лысину и слушал.

Без обычной прыти — одна нога здесь, другая там — выскочил он из кабинета Ильи Макаровича и наткнулся на озабоченного Самсона Попенкина, не удержался, чтоб не поплакаться:

— Самсон, ты же меня знаешь, я всю жизнь к прекрасному лицом. А тут… меня, Тугобрылева!.. На грязь!..

Самсон Попенкин выслушал, посочувствовал:

— Ничем тебе не могу помочь, пушкарь… Но ты на всякий пожарный случай не забудь и комбинат снять — во всей красе и величии. Пригодится.

— Да это я — с фанфарами! Это я так возвеличу — не комбинат, а соната получится! Чтоб дыхание перехватывало!

— Там у них поля фильтрации большие, но много гектаров. Их еще никто не снимал. Возьми на прицел, пушкарь.

— Без грязи?

— Уж постарайся, чтоб выглядели чистенькими. Кому приятно на грязь любоваться.

— Эт-то пожалуйста! Эт-то за милую душу. Поля фильтрации! Да спять будут, как начищенные!..

Самсон Попенкин с невольной жалостью представил себе Крышева, сгибающегося над зеленым полем своего письменного стола: «Ну и ну, картинками спасти себя хочет. Дошел». Нужно брать управление в свои руки, повернуть круто редакционный корабль — кормой к вздыбленному набатом городу, носом к дяде Каллистрату.

15

Обычно Полина Ивановна навещала ответственного секретаря Попенкина, сегодня он сам к ней явился.

В конце длинного редакционного коридора — комната, стесненная шкафами. Это сокровищница. Сюда со всех концов китежской земли стекаются вести в проштампованных конвертах. Тут можно познакомиться и с высокими порывами какой-нибудь периферийной поэтической души, и с горячими жалобами на местные непорядки, и с различными предложениями — делового характера, нравоучительного, кляузного, просто невразумительного. Вести слетаются, сортируются, нумеруются и в конце концов прячутся в монументальные шкафы, запираются уже на века. На то это и сокровищница, чтоб ревниво хранить, а не пускать по ветру.

Большинство писем адресуется главному редактору Крышеву, но читает их только Полина Ивановна. Наверное, нет на свете скучнее обязанностей, чем по долгу службы читать чужие письма, потому-то на лице Полины Ивановны отпечаталась покорная, непроходящая унылость. И подслеповатые очки в железной оправе, и жидкие волосы, которые, казалось, кто-то с небрежной торопливостью завязал для памяти в узелок на затылке, и общее впечатление — вся Полина Ивановна припорошена пыльцой, непроветрена.