Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Самое большое впечатление произвели на меня в тобольском музее не отличный отдел этнографии с массой предметов домашнего обихода северных племен земли Югорской, как раньше называлось Приобье, не чудные вышивки на одежде и жертвенных покрывалах ханты и манси, не «стоимость топора» — пучки шкурок белки, горностая, норки, продетых через втулку железного колуна — нет, будто обожгли клейма, которыми метили арестантов. Большие буквы-трафареты, выведенные тремя рядами толстых коротких иголок: «Б» — бродяга, «А» — арестант, «В» — вор, «С. К.» — ссыльнокаторжный. Раскаливали эти клейма до белого каления, обмакивали в краску и припечатывали с маху на тело осужденного. Тут же плеть с железным кольцом на конце и копия колокола, сосланного сюда из Углича по приказу Бориса Годунова в 1591 году за то, что в него били в набат после убийства царевича Дмитрия. Колоколу оторвали язык и ухо, потом его били плетьми, как живого человека, и отправили в Тобольск. Обратно в Углич его возвратили через триста лет.

А в 1917 году по путям-дорогам, проторенным первопроходцами Сибири, переселенцами и ссыльнокаторжными, в Тобольск пожаловал развенчанный русский царь Николай Второй. Здесь он жид со своей семьей, прогуливался под охраной по улице бывшей столицы Сибири, молился в небольшой часовне, окруженной деревьями. Позднее его увезли в Екатеринбург. Странное историческое совпадение: первый Романов «венчался на царство» в Ипатьевском монастыре, последний был расстрелян через триста лет в доме Ипатьева.

Встречу писателей с тоболяками устроили во дворе кремля, густо заросшем изумрудно-зеленой травкой.

Чудесный солнечный день уже клонился к вечеру, в небе ни облачка. Ярко белели на синеве неба круглые башни, мощные стены и высокая колокольня собора Софии.

На просторном ковре природного газона среди белизны замкнутых мощных стен стояли тысячи тоболяков, празднично оживленных. Особенно врезалась в память совсем юная розовощекая девушка с роскошной косой, светящейся на солнце сплошным потоком золотых искр. Только бы парчовый сарафан на нее да кокошник. Ребятишки, как водится, набились в передние ряды у трибуны, покрытой коврами.

Стоило посмотреть, как слушали приезжих писателей, как смеялись, рукоплескали, сколько книг и открыток передавали для получения автографов, чтобы убедиться в любви к советской литературе, в необходимости таких встреч.

Ожидая своего выступления, я страшно волновалась. Мне хотелось передать привет этим людям, сказать, что одной половиной своего существа я сродни им, потому что мой отец, мещанин Дмитрий Степанович Коптяев, пришел на Дальний Восток отсюда, из Тобольска, и, когда я была маленькая, меня называли дома «упрямой белоглазой тоболячкой». Однако о моем творчестве неожиданно очень тепло высказался Григорий Коновалов, а так как нас приехало около сорока человек, то повторяться было невозможно.

Но когда мы сходили с трибуны, пожилая, просто одетая женщина пробралась ко мне сквозь толпу и сказала со слезами в голосе:

— Что же вы не выступили? Я пришла… Так ждала. Ведь прочитала все ваши книги. — И резко, даже гневно повернувшись, пошла обратно.

Я хотела пойти за ней, расспросить, успокоить, но наш заботник из бюро пропаганды, вездесущий Дмитрий Ефимович Ляшкевич, бывший уже начеку, подхватил меня под руку и, сильный, как трактор, потащил к выходу. Времени не было: под берегом Иртыша нас ожидал теплоход «Ленинский комсомол», на котором мы должны плыть в Ханты-Мансийский округ — центр добычи тюменской нефти. Другая группа улетала в Салехард и Уренгой, третья — в Березово, где тоже шумел газ, а четвертая прямо из Тюмени ехала на машинах к хлеборобам южных районов области.

Синим вечером наш теплоход отвалил от берега и вышел на вольный простор Иртыша. Писатели стояли на верхней палубе, смотрели на удалявшуюся кручу, увенчанную белой шапкой кремля, а у меня в душе саднила да саднила невысказанная печаль — волнующее предчувствие необходимости новой встречи с Тобольском.

Смотрела на берега и думала: здесь лет сто назад родился мой отец… У нас в семье никогда не говорили о нем: мать была сурово сдержанной в выражении своих чувств, а мы его не помнили… Что погнало его отсюда на амурские земли? Нужда? Избыток молодых сил? Жажда разбогатеть на золотых приисках? Словно наяву вижу в надвигающихся сумерках на древних улицах Тобольска, на пристанях его — веселого, крепкого, сероглазого сибиряка. Но как он ходил? Как говорил? Когда, с какою «ватагой» и каким путем прошел в верховья Амура, куда отовсюду пробирался сильный и смелый народ?

Что такое чувство родства? Отчего эта щемящая сердце печаль, ведь я совсем случайно попала в Тобольск…

Падает навстречу новый ажурный мост через Иртыш, движутся лесистые берега: плоский пойменный — слева, круто-обрывистый — справа. Бросалась ли в Иртыш красавица Сузги? Может быть, сказка?