Собрание сочинений. Том III. Новый ренессанс

Если мы будем заниматься тем, что наука не ввела в перечень исторических эпох, то бессмысленно заниматься расщеплением события, отслаивать то в нем, что принадлежит предыдущему периоду, что последующему, стоит ли Данте одной ногой в Средневековье, приветствует ли он другой зарю Нового времени. В Ренессансе мы имеем дело с солью, сутью всякой, в том числе средневековой и новоевропейской истории. Оставив раз навсегда пустое занятие разграничения Средневековья и Ренессанса, мы окажемся прочно на стороне научной историографии, которая ничем подобным не занимается. Выражение (в частности бердяевское) «средневековый Ренессанс» верно как с научной историографической позиции, так и по существу, с тем только промахом, что какой-то Ренессанс должен тогда оказаться вроде бы не средневековым, а это опять же ввязывает в разграничения. Границы есть, и они очень отчетливы. Но они проходят не во времени.

Данте весь, пожалуйста, средневековый, так же как, если угодно, Петрарка. С другой стороны, если пони мать средневековость как ограниченность, то оба поэта преодолели его порог. А в том смысле, в каком надо говорить о Ренессансе как о восстании и восстановлении, в Данте нет ничего не ренессансного.

Хорошо ли, что мы оказались на одной позиции со специальностью всеобщей истории, частной науки, которая выносит культуру за скобки и задвигает ее в последний раздел главы? Ничего плохого в этом нет. Философия и поэзия относятся к вещам, которым не мешает, чтобы их забыли. Они умеют и так. Философ и поэт другое дело чем правитель, который перестанет существовать, если у него отнимут кабинет и он не сумеет любыми средствами отвоевать его обратно. Мысль и слово, образ и изобретение держатся собственной силой, им не надо заранее заготовленных рамок, они, похоже, сами создают пространство, в котором находится потом место для всего.

Средневековый ренессанс поэтому будет таким же законным понятием, как каролингский в начале IX века или оттоновский вокруг 1000, когда началось строительство готических соборов, ренессанс XII века вокруг Шартрской школы и ее популяризатора Иоанна Солсберийского, ренессанс XIII века вокруг Парижского университета. В этом смысле итальянский ренессанс можно считать поздним, итоговым и в таком качестве решающим для Европы.

Нет причин упускать и исламский ренессанс. Нужно обратить внимание на это очень мало известное великое событие и задуматься о давнем переплетении мусульманского (арабского) и европейского миров, например в Испании. Расцвет государственности, поэзии («сицилийские поэты»), философии (Фома Аквинский), богословия (Иоахим Флорский, Франциск Ассизский) на юге Италии в XIII веке при Фридрихе II во многом питался соревнованием с блестящей тогда арабской культурой, настолько продвинутой, что например францисканец англичанин Роджер Бэкон не мог для своих экспериментов найти нужные приборы во всей Европе, таком захолустье, и жаловался, что приходится искать их за границей, где всё гораздо лучше, т. е. у арабов. Недооценка ислама продолжается вплоть до нынешней неспособности осмыслить бурление исламского мира, которое представляется часто только палкой в колеса европейскому распорядку, хотя ясно, что мы не вправе ждать, что исламский мир осмыслит и упорядочит себя, пока сами будем считать его исторической ошибкой. Около 750 года византийская культура перестала быть высшей в мире, уступив первенство исламу. Под его влиянием византийские императоры пошли на модификацию христианства. Лишь самой заметной и для всех очевидной переменой тут был запрет изображения Бога в подражание исламу, так называемое иконоборчество. Иконоборчество было в долгой борьбе преодолено. Но в той части византийского общества, которая отворачивалась от Запада, в XIV веке снова начались богословские реформы в направлении ислама, снова в пользу абсолютной непостижимости божественного средоточия, которая была в качестве безусловно неприступной сущности догматически официально отделена от всего другого в Боге, и в пользу исключительного проявления божества через святых в божественных энергиях, что приблизительно соответствует исламскому догмату о продолжающемся откровении Бога через его пророков. Если бы вместо непродуманных поспешных конструкций «православного энергетизма», противопоставляемого западному «рационализму» или вообще «Западу», для начала исследовали и продумали, как в догматическом новаторстве Григория Паламы продолжалось тайное, но оттого лишь более мощное переплетение западной и ближневосточной традиций, это стало бы действительным вкладом в осмысление исторического христианства: паламизм как глубокая рецепция ислама в Византии.