Собрание сочинений в 10 томах. Том 10

Когда я вновь поднял глаза, она покоилась уже в его объятиях, их уста слились в поцелуе; вот так, перед своей мертвой возлюбленной вместо алтаря, Лео поклялся в вечной любви к ее жестокой убийце. Те, кто совершает подобную сделку, расплачиваются своей честью; чтобы уравновесить чаши весов, одна из которых нагружена похотью, им приходится бросать на другую свою душу, поэтому они не могут надеяться на спасение ни в этой, ни в загробной жизни. Что они посеяли, то и пожнут; маки одурманивающей страсти увянут у них в руках, только плевелы достанутся им в изобилии.

С ловкостью змеи она выскользнула из его объятий и залилась ликующим смехом.

— Говорила же я тебе, что ты будешь ползать у моих колен, о Калликрат! И как быстро сбылось мое предсказанье!

Лео застонал от стыда и боли, ибо, побежденный и повергнутый ниц, он продолжал сознавать всю глубину своего падения. Все лучшее в нем восстало против позорного рабства, в чем я имел случай убедиться позднее.

Айша вновь засмеялась, быстро накинула покрывала и сделала знак немой прислужнице, которая широко раскрытыми глазами наблюдала за всей этой сценой. Девушка вышла и вскоре вернулась в сопровождении двоих мужчин, которым царица, с помощью жестов, изъявила свою волю. Все втроем они схватили бедную Устане за руки и поволокли к двери. Лео молча смотрел на это, но затем закрыл глаза ладонью; моему разгоряченному воображению померещилось, будто мертвая наблюдает за нами.

— Минувшее навсегда ушло, — торжественно возгласила Айша, когда прислужники с Устане исчезли и дверные шторы перестали колыхаться. И вдруг, повинуясь одной из тех удивительных перемен в настроении, которые были так характерны для нее, она скинула полупрозрачное покрывало и, по древнему поэтическому обычаю обитателей Аравии, охваченная ликованием, запела триумфальный пеан, эпиталаму, прекрасную в своей дикости, но с большим трудом поддающуюся переводу на английский язык, ее следовало бы не записывать для последующего чтения, а петь под музыку кантаты. Песня, которую пела Айша, разделялась на две части — описательную, или эпическую, и чисто лирическую; воспроизвожу ее по памяти.

Любовь — цветок в пустыне.

Она, как алоэ, цветет лишь однажды и гибнет;

она цветет в солончаках Жизни, и яркая

ее красота сверкает над пустыней, как

звезда над бушующим ветром.

Душа — ее солнце; она овеяна дыханием божественности.

Цветок Любви распускается при звуках приближающихся

шагов, склоняясь, открывает свою красоту

проходящему путнику.

И путник срывает его, да, срывает эту алую чашу,

полную меда, и уносит с собой, и когда

он пройдет через пустыню, цветок уже

мертв и сух.

Есть лишь один истинно прекрасный цветок в

пустыне Жизни.

Этот цветок — Любовь.

Есть лишь одна надежда во мраке отчаяния.

Эта надежда — Любовь.

Все остальное — ложь и обман. Все остальное

лишь тень, скользящая по воде,

все остальное — ветер и суета.

Кто знает меру Любви, ее вес?

Она — порождение плоти, но ее обиталище — дух.

Отовсюду черпает она свою силу.

Красотой она подобна звезде.

Она многолика, и все ее лики прекрасны; никто

не знает, где взошла эта звезда и за каким

окоемом она скроется.

Повернувшись к Лео и положив ему руку на плечо, она продолжала петь все более громким и ликующим голосом: стройные соразмерные фразы, которые выходили из ее уст, покидая землю прекрасной прозы, возносились в чистое небо величественной поэзии.

Давно я люблю тебя, о мой суженый, но любовь

моя не слабеет.

Давно я ожидаю тебя, — и наконец желанная

награда — здесь, передо мной.

Однажды я издали видела тебя, но ты был похищен

у меня.

В могиле посеяла я семя терпения, пригревала

солнцем надежды, поливала слезами раскаяния,

овевала дыханием знания. Наконец проклюнулся

росток, а затем я обрела желанный плод.

Из могилы проклюнулся росток, оттуда, где

покоится прах мертвецов, их кости сухие.

Долго длилось мое ожидание, и вот она, желанная

награда.

Я одолела Смерть, и Смерть возвратила мне свою

добычу.

Вот почему так велика моя радость, с надеждой

гляжу я в будущее.

Мы будем вместе блуждать с тобой по вечнозеленым

лужайкам.

Это наш час. Тьма убегает в глубокие долы.

Вершины гор целует рассвет.

Да будет мягким наше ложе, о мой любимый, да будет

легка наша поступь.

Царские короны увенчают наши головы.

Изумленные, в благоговении пред нами склонятся

все народы мира.

Ослепленные, падут пред нашей красотой и могуществом.

Слава о нас разнесется, как раскаты грома,

Словно колесница, помчится наше величие

по праху бесчисленных дней.

Мы будем смеяться, торжествуя победу.

Смеяться, как дневные лучи, бродя среди гор.

Вперед же, к торжеству все новых и новых побед!

Вперед же, к еще небывалому могуществу!

Вперед же — без устали, в облачении великолепия!

Пока не исполнится срок, что отпущен судьбой,

и не опустится занавес мглы.

На этом она прервала свою странную, необыкновенную волнующую песню, которую я, к сожалению, могу передать лишь в самых общих чертах, без всякой необходимой выразительности.