Собрание сочинений: В 11 т. Т. 2: 1960-1962 гг.

Штурман рассеянно взял с тарелки огурец и съел. Потом он съел второй и отнес тарелку в мусоропровод. «Может, опять сходить, потолкаться среди добровольцев? — подумал он.— Или съездить в Вальпараисо? В Вальпараисо я не был…»

Размышления штурмана были прерваны пением сигнала — кто–то просил разрешения войти. Штурман обрадовался: он не привык, чтобы к нему заходили. Видимо, праправнуки из ложной скромности не хотели его беспокоить. За всю неделю, что он здесь жил, его только один раз посетила соседка, восьмидесятилетняя свежая женщина со старомодным узлом черных волос на затылке. Она отрекомендовалась старшим оператором хлебозавода и в течение двух часов терпеливо учила его набирать шифры на клавишной панели Линии Доставки. Задушевного разговора с ней как–то не получилось, хотя она, несомненно, была превосходным человеком. Да несколько раз без всякого приглашения являлись очень юные праправнуки, совершенно лишенные, по–видимому, чувства ложной скромности. Визиты эти были продиктованы соображениями чисто эгоистическими. Один, судя по всему, пришел для того, чтобы прочитать штурману свою оду «На возвращение «Таймыра»», из которой штурман понял только отдельные слова («Таймыр», «Космос»),— ода была на суахили. Другой работал над биографией Эдгара Аллана По и без особой надежды просил каких–нибудь малоизвестных подробностей из жизни великого американского писателя. Кондратьев передал ему слухи о встречах Э. А. По с А. С. Пушкиным и посоветовал обратиться к Евгению Славину. Прочие юнцы и девчонки являлись за тем, что в терминах двадцать первого века Кондратьев определил как «собирание автографов». Но даже юные охотники за автографами были лучше, чем ничего, поэтому пение сигнала Кондратьева обрадовало.

Кондратьев вышел в прихожую и крикнул: «Войдите!» Вошел человек высокого роста, в просторной серой куртке и длинных синих штанах пижамного типа. Он тихо притворил за собой дверь и, несколько наклонив голову, принялся рассматривать штурмана. Физиономия его очень живо напомнила Кондратьеву виденные когда–то фотографии каменных истуканов острова Рапа–Нуи — узкая, длинная, с узким высоким лбом и мощными надбровьями, с глубоко запавшими глазами и длинным острым вогнутым носом. Физиономия была темная, а в распахнутом вороте куртки проглядывала неожиданно нежная белая кожа. На охотника за автографами этот человек был решительно не похож.

— Вы ко мне? — с надеждой спросил Кондратьев.

— Да,— тихо и печально сказал незнакомец.— Я к вам.

— Так входите же,— сказал Кондратьев.

Он был тронут и немного разочарован печальным тоном незнакомца. «Кажется, это все–таки собиратель автографов,— подумал он.— Надо принять его посердечнее».

— Спасибо,— еще тише проговорил незнакомец.

Немного сутулясь, он прошел мимо штурмана и остановился посреди гостиной.

— Садитесь, пожалуйста,— сказал Кондратьев.

Незнакомец стоял молча, устремив взгляд на кушетку, Кондратьев с некоторым беспокойством тоже посмотрел на кушетку. Это была чудесная откидная кушетка, широкая, бесшумная и мягкая, с пружинящей покрышкой светлого зеленого цвета, пористой, как губка.

— Меня зовут Горбовский,— тихо сказал незнакомец, не спуская глаз с кушетки.— Леонид Андреевич Горбовский. Я пришел поговорить с вами как звездолетчик с звездолетчиком.

— Что случилось? — испуганно спросил Кондратьев.— Что–нибудь с «Таймыром»? Да вы садитесь, пожалуйста, садитесь!

Горбовский продолжал стоять.

— С «Таймыром»? Вряд ли… Впрочем, не знаю,— сказал он.— Но ведь «Таймыр» в Музее Космогации. Что с ним еще может случиться?

— Да уж,— сказал Кондратьев, улыбнувшись.— Дальше, пожалуй, некуда.

— Некуда,— согласился Горбовский и тоже улыбнулся. Улыбка у него, как и у многих некрасивых людей, была милая и какая–то детская.

— Так чего же мы стоим?! — бодро вскричал Кондратьев.— Давайте сядем!

— Вы… вот что, Сергей Иванович,— сказал вдруг Горбовский.— Можно, я лягу?

Кондратьев поперхнулся.

— П…пожалуйста,— пробормотал он.— Вам нехорошо?

Горбовский уже лежал на кушетке.

— Ах, Сергей Иванович! — сказал он.— И вы такой же, как все. Ну почему же обязательно нехорошо, если человеку просто хочется полежать? В античные времена почти все лежали… Даже за едой.

Кондратьев, не оборачиваясь, нащупал за спиной кресло и сел.

— Уже в те времена,— продолжал Горбовский,— имела хождение многоэтажная пословица, существенной частью которой было «лучше лежать, чем сидеть». А я только что из рейса. Вы сами знаете, Сергей Иванович,— ну что такое диваны на кораблях? Отвратительные жесткие устройства. Да разве только на кораблях? Эти невообразимые скамейки на стадионах и в парках! Складные самопадающие стулья в кафе! А ужасные камни на морских купаниях? Нет, Сергей Иванович, воля ваша, искусство создания

по–настоящему комфортабельных лежбищ безвозвратно утрачено

в нашу суровую эпоху эмбриомеханики и Д–принципа.

«Однако!» — подумал Кондратьев. Проблема «лежбищ» встала перед ним в совершенно новом свете.