Собрание сочинений в 18 т. Том 11. Литература и жизнь («Русская мысль»: 1955–1972)

Как это на первый взгляд ни странно, его повести и рассказы «поблекли» меньше его романов, которым он, вероятно, придавал больше значения. Не только такие вещи, как «Вешние воды» или «Первая любовь», но и «Записки охотника», со вступительным «Хорем и Калинычем», чудесным рассказом, которым по традиции напрасно докучают всем русским школьникам: оценить его они не могут. В романах, в каждом тургеневском романе есть тоже множество прекрасных страниц, в них виден редкий ум, блестящее изобразительное мастерство, но утомляет и расхолаживает в них стремление уловить некое «последнее слово», намерение показать «новых людей»: от сороковых годов, отраженных в «Рудине», до народничества семидесятых, запечатленных в «Нови».

Новое, подчеркнуто-новое быстро ветшает, и надо сказать правду, эта сторона тургеневских романов имеет сейчас значение преимущественно историческое и, давая ценнейший материал для изучения развития русской интеллигенции в прошлом веке, живого интереса вызвать уже не может. «Что за роскошь!» – сказал Чехов об «Отцах и детях», лучшем, мне кажется, романе Тургенева, – и действительно роскошь! Смерть Базарова, отдельные великолепные мелочи, самая фигура Базарова, гораздо более глубокая и оригинальная психологически, чем идейно, наконец остроумнейший, Гоголя достойный, эпизод с «передовой» дурой Кукшиной (хотя бы, например, ее ответ: «Помилуйте, там Бунзен!» на вопрос Базарова, зачем, собственно говоря, она едет в Гейдельберг. Или «в наши дни как же можно без эмбриологии!») – роскошь, роскошь! Но бесконечные пререкания Павла Петровича Кирсанова с молодыми нигилистами отдают плесенью. Возражения по адресу обоих лагерей давно найдены, – злободневность этих споров, впрочем, как и всякая злободневность, давно выветрилась.

Мне бы не хотелось, особенно в юбилейные дни, говорить что-либо хоть в малейшей степени обидное для памяти большого и благороднейшего писателя, но, несомненно, были у Тургенева черты боборыкинские: во что бы то ни стало уловить последние, наиновейшие веяния! По-видимому, он считал это своей творческой задачей, своим назначением, и при всем уме своем не понял того, что как будто от рождения знал Толстой: того, что «новых» людей нет, не было и не будет, что изменяется в людях только оболочка – или, иначе, та пища, которую эпоха предлагает сознанию, – а не самая их сущность. Как известно, Толстой заснул над «Отцами и детьми», к великой, молчаливо затаенной обиде Тургенева, давшего ему роман в рукописи.

Утверждать рискованно, но крайне вероятно, что сонливость одолела его именно на словопрениях Базарова с Кирсановым, помещенных в начальных главах романа.

* * *

Говоря о писателе, невольно принимаешься сравнивать его с другими.

С Толстым сравнивать Тургенева не к чему, и сам Тургенев, конечно, с этим согласился бы, особенно в последние свои дни, когда дрожащей рукой он умолял «великого писателя русской земли» не оставлять литературы, – кстати, «русской земли», а вовсе не «земли русской», как большей частью ошибочно цитируется, с придачей тургеневской фразе велеречиво-напыщенного склада. Для сравнения с Достоевским мало данных и оснований.

Но есть в русской литературе романист тургеневского ранга, жестоко и болезненно Тургенева ненавидевший, назвать которого уместно – Гончаров. Ему у нас не повезло. Его мало читают, плохо помнят, и даже Чехов, обычно мягкий в суждениях, отозвался о нем пренебрежительно. Гончарова уважают, но не любят, слава его стала, в сущности, музейной, а писатель это замечательный, хотя и лишенный того дара, который несколько туманно можно назвать поэзией. Гончаров – ничуть не поэт. Тургенев – поэт, и благодаря этому навсегда затмил, оттеснил Гончарова.

Однако рука у Гончарова, пожалуй, тверже тургеневской, рисунок увереннее, только без того «чего-то» неуловимо-волшебного, что Тургенев умеет в свои писания ввести. Как все-таки жаль, что «Обломов» или даже «Обыкновенная история» у нас на деле, а не на словах, почти забыты! Кто захотел бы их перечесть, должен был бы оценить мастерство и стройность повествования. Очароваться нечем, – как до сих пор очаровывают некоторые главы «Дыма» или «Накануне», например, удивительная по грусти и прелести, по какому-то музыкальному дребезжанию сцена в Венеции, где Елена с умирающим Инсаровым слушают новую оперу, «Травиату», – да, очароваться нечем, но есть над чем подумать и каждому писателю нашлось бы чему поучиться.