Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.

Афоня почернел от горя, еле передвигал лыжи, и ребята запретили ему выезжать с ними на поиски.

Катерина бегала то к попу, то к гадалке, дома жгла лампадки и во весь голос причитала, что этот колхоз погубил ее мужа и сделал детей горемычными сиротами.

На третий день, утром, к Хомутовым заехал незнакомый мужик в оранжевом тулупе, долго крестился на угол с иконами, потом, выпросив чарку водки, сообщил Катерине, что привез ей от хозяина поклон. Он видел Василия в Пустоваловке, километров за двадцать пять отсюда; тот сидел в сельской чайной, уплетал яичницу и о чем-то толковал с мужиками.

Василий просил передать, что он жив, здоров, но домой вернется еще не скоро — надо ему побродить по округе, поговорить с людьми.

Катерина решила, что муж, перепугавшись неизвестной артельной жизни, совсем рехнулся и сбежал из дому. Она принялась собираться в Пустоваловку.

— Уж я его разыщу... пропишу ему яишенку, чай с сахаром! — грозила она.

— Мама, а давай я съезжу, — предложил Афоня. — Дома же у тебя скотина, Никитка...

Мать подумала и согласилась, посоветовав сыну прихватить с собой для смелости кого-нибудь из приятелей.

Афоня вспомнил про Шурку и Степу — кого из них взять? Шурка, как и Афоня, никуда не выезжал из деревни, а Степа — парень бывалый, тертый калач.

И Афоня пригласил Степу. Тот не колебался ни минуты. Да и Матвей Петрович согласился, что Афоне нужен провожатый.

Шурка уступил Степе свои валенки, Нюшка незаметно сунула ему в карман теплые варежки, Катерина дала ребятам немного денег и строго наказала хоть с милиционером, но непременно доставить беглого отца домой.

Распрощавшись со всеми, Афоня и Степа тронулись в путь.

Идти было легко. Метель утихла еще накануне, в лицо светило невысокое зимнее солнце, и мороз вел себя совсем сносно: не кусал щек и ушей, не забирался нахально в рукава и за спину.

Накатанная, вощеная дорога с черными вешками по сторонам поднималась с увала на увал, поворачивала вправо и влево, и каждый раз перед ребятами что-нибудь открывалось.

Вот неоглядное снежное поле, кое-где пропоротое бурыми веточками бурьяна и острыми кинжальчиками осоки. Через поле бежит чистая, белая лыжня, а по обеим сторонам ее — ровные, круглые лунки пробитого палками снега; по такой лыжне только бы скользить да скользить...

Уходит вдаль многоярусная изгородь из черных длинных слег, и кажется, что на снегу кто-то отпечатал нотные линейки. Одиноко стоит на равнине рыжий стожок сена; прикрытый пышной соболиной шапкой. За излучиной дороги чернеет частый ольшаник, а перед ним словно застланная лебяжьим пухом лощина, кое-где тронутая сизо-зелеными проплешинами. Подойдешь ближе и видишь, что в проплешинах струится вода и от нее курится парок — речушка все еще не хочет сдаваться морозам.

Все это знакомо, видано сотни раз, но в пути почему-то кажется ребятам новым и привлекательным.

Или вот лес по сторонам дороги. Весь он с проседью, подбит серебром и проглядывается куда лучше, чем летом. Видны сушняк, бурелом, старые пни без коры, мелкие оголенные кустики. Стволы осин нежно-фисташкового цвета, березы без своего летнего наряда кажутся тоньше и легче, и только ели, отягощенные лапами голубого снега, как всегда зимой, стоят картинно-нарядные, величавые.

Нет, шагать по зимней дороге было куда как интересно! Вот только иногда мешали встречные подводы. Пропуская их, Степа и Афоня сходили с дороги и по пояс проваливались в глубокий, рыхлый снег. Приходилось снимать валенки, выбивать из них снег и перематывать на ногах портянки. Потом Степа захромал — Шуркины валенки оказались малы и натерли ногу.

В сумерки мальчишки добрались до большого села Пустоваловки. Отыскали сельскую чайную и принялись расспрашивать продавца о Василии Хомутове: высокий такой, плечистый, с черной бородой, в мохнатой бараньей шапке.

— В шапке, говорите? С бородой? — переспросил продавец. — Кажется, сиживал такой чудак. На чай налегал крепко...

— Чай он любит! — обрадовался Афоня. — В жару ведерный самовар выпивает.

— Тогда он самый! Все с мужиками спорил. О нашем колхозе их допытывал: что да как. Потом по хозяйству ходил, примеривался ко всему.

— Это батя мой, — окончательно уверился Афоня. — Где он сейчас?

— Собирался в Дубняки податься.

— В Дубняки?! — обрадовался Степа.

— «Я, говорит, не я буду, а в Дубняках побываю». Это верст за сорок отсюда, — пояснил продавец.

— И зачем ему в такую даль переть! — пожаловался Афоня приятелю. — Мать и без того ругается. Теперь вот шлепай за ним. А ты еще ногу натер...

— Это же здорово! — Степа потряс Афоню за плечи. — Помнишь, Георгий Ильич про Дубняки отцу рассказывал и цифры всякие приводил? Помнишь? Давно бы дяде Васе в Дубняки сходить надо.

— Ну, и сходит, — махнул рукой Афоня, — пощупает, понюхает. А потом опять в берлогу да лапу сосать. Знаю я своего батю!

— А ты тоже хорош... Хомутов-второй! — упрекнул его Степа.

— Уж какой есть! — буркнул Афоня.

Немного досадуя друг на друга, мальчишки почти без сна провели ночь в чайной, а утром отправились дальше.