Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

Улусов и взаправду чувствовал себя прескверно: Лужковский отпускал по его адресу колкие шуточки, подставлял один капкан за другим; и как ни старался прокурор огородить Улусова, он то и дело попадал впросак.

На вопрос Лужковского Андрею Андреевичу, что он думает об отношении Улусова к мужикам, тот в простоте душевной выпалил:

— А он, ваша милость, всему селу петлю готовил. Он да его сподручный Карла Фрешер. Вот уж воистину сошлись два друга — змея да хапуга.

Это заявление было встречено таким дружным смехом публики, что председатель пригрозил очистить зал.

Два следующих дня были заняты свидетельскими показаниями Ольги Михайловны, Данилы Наумовича и Ивана Павловича. Они не смогли сообщить ничего такого, что укрепило бы шаткие позиции прокурора. Между тем Лужковский вытягивал из них такие показания, которые сводили на нет главные пункты обвинительного акта.

2

Ждали очереди Викентия — основного свидетеля защиты. Этот интерес подогрела прокламация, выпущенная социал-демократами и только что распространенная в Тамбове. Она была написана в очень резких тонах: социал-демократы обвиняли попа в сговоре с охранкой, называли его агентом Филатьева и совратителем крестьянства.

Экземпляр листовки через Сашеньку (она тоже присутствовала на процессе) попал к Лужковскому; тот, не утерпев, показал ее Викентию. Было это перед началом заседания. Викентий, прежде чем удалиться в свидетельскую комнату, разговаривал с Ольгой Михайловной по поводу школьных дел. Тут-то и появился Лужковский.

Отведя Викентия и Ольгу Михайловну в уголок, он прочитал листовку. Викентий стоял опустив глаза.

Когда чтение окончилось, Викентий, пробормотав что-то насчет глупости листовки, отошел.

Свои показания Викентий начал при гробовой тишине.

В сущности, это были даже не показания, а скорее речь в защиту от нападок социалистов и краткое изложении примиренческих идей.

Лука Лукич не спускал с попа настороженного взора; Сергей слушал его хмуро, уставив глаза в одну точку.

Хотя показания Викентия лишь в самой малой доле касались существа дела, никто его не прервал. Речь свою он закончил при той же тишине, которая сопутствовала началу ее.

От перекрестного допроса Викентия защита отказалась. Прокурор и тут потерпел фиаско: всех сидящих на скамье подсудимых поп охарактеризовал как добродетельных людей, никак не способных к бунту. Вскользь свидетель уколол Улусова, заявив, что если бы не его чрезмерная надменность и корыстолюбие, печального недоразумения не было бы вовсе.

Председательствующий прервал заседание, как только прокурор исчерпал неудачные вопросы.

Едва Викентий вышел из судебного присутствия, в толпе послышались крики: «Провокатор, агент, зубатовец!»

Крикунов изловили и отправили в участок, а смущенный Викентий медленно поплелся по улице.

3

В тот день, когда Лужковский должен был выступать с речью, он часа три колесил по городу, останавливался у каждой церкви, разыскивал сторожа, отводил его к пролетке и долго совещался, вынимая при этом часы и наставительно постукивая по ним пальцем.

Извозчик слышал лишь отдаленные слова:

— Вечером… Не прозевай, братец. Помни час… Потом еще получишь! — и прочее непонятное.

— Эти таинственные переговоры кончались тем, что Лужковский совал сторожу трехрублевую ассигнацию, садился в пролетку, многозначительно прикладывал указательный палец к губам, потом им же грозил в сторону кланяющегося сторожа и ехал к другой церкви.

Речь он начал в зале, набитом битком.

Было послеобеденное время, в суд явились все те, кто по занятости на службе не мог присутствовать на утренних заседаниях.

Николай Гаврилович встал, осмотрел публику, перебрал лежащие перед ним листки и начал:

— Господа судьи! Документы прочитаны, свидетели выслушаны, обвинитель сказал свое слово, но жгучий и решающий вопрос не поставлен отчетливо…

В зале — движение, лорнеты, как по команде, вскинуты, председательствующий прикладывает сухую ручку к уху, а Лужковский, сделав паузу, продолжает:

— Между тем вопрос этот рвется наружу. Заткните мои уши, завяжите мне глаза, зажмите мои уста — все равно он пробьется наружу. Он в фактах нами изученного дела, о нем вещают те вчера и позавчера заведенные порядки в одной из послереформенных барских усадеб, где противоестественный союз русского человека с немцем-управляющим обессиливал русского мужика…

Все взгляды направлены на Улусова. Взор земского, в свою очередь, устремлен на председательствующего, словно он ищет защиты. Но председательствующий не обращает внимания на взгляды Улусова, — ему надоело его нагло-трусливое поведение.

— Всякая чуткая душа, — говорил между тем Лужковский, — всякая пробужденная совесть требует от меня, чтобы решающий вопрос не был обойден. И я призываю вас благосклонно выслушать меня.

Судьи кивают головами, как бы выражая свое согласие. В такт им кивает публика.