Собрание сочинений в 50 томах. Том 21. Анж Питу

Эти рыцари из народа странствовали в лохмотьях, держа руку на эфесе сабли или на прикладе пистолета, советуясь со своими пустыми карманами да голодным желудком.

Пока в Версале пили допьяна, в Париже, увы, и ели-то впроголодь.

На версальских столах было слишком много вина.

У парижских булочников было слишком мало муки.

Странная непонятливость! Роковое ослепление, которое теперь, когда мы привыкли к падению тронов, вызовет улыбку жалости у политических деятелей.

Бороться против революции и вызывать на битву голодных людей!

"Увы! — скажет история, неизбежно рассуждающая как философ-материалист, — народ никогда не сражается так ожесточенно, как на пустой желудок".

Между тем было очень легко накормить народ, и тогда хлеб Версаля наверняка не показался бы ему таким горьким.

Но из Корбея перестала поступать мука. Корбей — это так далеко от Версаля! Корбей! Кто из приближенных короля и королевы думал о Корбее?

К несчастью для забывчивого двора, голод, этот призрак, который так трудно засыпает и так легко просыпается, спустился, бледный и тревожный, на улицы Парижа. Он поджидает на всех углах, он набирает себе свиту из бродяг и злодеев, он вот-вот угрюмо заглянет в окна богачей и чиновников.

В памяти мужчин еще живы бунты, когда пролилось столько крови; мужчины помнят Бастилию, они помнят Фуллона, Бертье и Флесселя; они боятся, что их снова назовут убийцами, и выжидают.

Но женщины еще ничего не испытали, кроме страданий; женщины страдают втройне: за ребенка, который ничего не понимает и с сердитым плачем требует хлеба, за мужа, который уходит из дома утром хмурый и молчаливый, чтобы вечером вернуться еще более хмурым и молчаливым, и, наконец, за себя самих, становящихся скорбной жертвой супружеских и материнских страданий; женщины горят желанием сказать свое слово, они хотят служить родине на свой лад.

К тому же, разве 1 октября в Версале не женских рук дело?

Пришел черед женщин устроить 5 октября в Париже.

Жильбер и Бийо были в Пале-Рояле, в кафе Фуа. Именно в кафе Фуа шли бурные политические споры. Вдруг дверь кафе распахивается, входит растерянная женщина. Она рассказывает о белых и черных кокардах, занесенных из Версаля в Париж; она видит в них угрозу для общества.

Жильберу вспомнилось, что сказал Шарни королеве:

"Ваше величество, будет поистине страшно, когда задело возьмутся женщины".

Таково же было и мнение самого Жильбера.

Поэтому, видя, что за дело берутся женщины, он обернулся к Бийо и произнес лишь два слова:

— В ратушу!

Со времени разговора Жильбера с Бийо и Питу, после которого Питу с юным Себастьеном вернулся в Виллер-Котре, Бийо подчинялся Жильберу по первому слову, по первому движению, по первому знаку, ибо он понял, что если его оружие — сила, то оружие Жильбера — ум.

Оба они устремились вон из кафе, пересекли наискосок сад Пале-Рояля, прошли через Фонтанный двор и добежали до улицы Сент-Оноре.

Дойдя до рынка, они встретили девушку, которая выходила с улицы Бурдоне, стуча в барабан.

Жильбер остолбенел.

— Что случилось? — спросил он.

— Проклятье! Вы видите, доктор, — отвечал Бийо, хорошенькая девушка бьет в барабан, и нехудо, клянусь!

— Наверно, она что-то потеряла, — предположил какой-то прохожий.

— Она такая бледная, — снова вступил Бийо.

— Спросите, чего она хочет, — произнес Жильбер.

— Эй, красотка! — крикнул Бийо. — Что это вы так расшумелись?

— Я хочу есть! — ответила девушка тонким пронзительным голосом.

И она продолжала идти и бить в барабан.

Жильбер слышал ее слова.

— О, вот это уже страшно, — сказал он.

И он стал присматриваться к женщинам, которые шли следом за девушкой с барабаном.

Они еле держались на ногах от истощения и горя.

Были среди них такие, что не ели больше суток.

Эти женщины время от времени издавали крик, грозный самой своей слабостью, ибо чувствовалось, что крик этот исходит из голодных глоток.

— В Версаль! — кричали они. — В Версаль!

Они звали с собой всех женщин, которых встречали по пути, видели на порогах и в окнах домов.

Мимо ехала карета, в ней сидели две дамы; они высунулись в дверцы и начали хохотать.

Эскорт барабанщицы остановился. Два десятка женщин бросились к карете, заставили дам выйти и присоединиться к шествию. Дамы негодовали и противились, но два или три увесистых тумака быстро утихомирили их.

Позади женщин (они двигались медленно, потому что толпа по дороге то и дело принимала новое пополнение) шел, засунув руки в карманы, мужчина.

Этот мужчина с бледным исхудалым лицом, высокий и сухопарый, был в стального цвета сюртуке, черных коротких штанах и жилете; голову его увенчивала съехавшая набекрень потертая треуголка.

Длинная шпага била его по тощим, но мускулистым ногам.

Он шел следом за женщинами, смотрел, слушал, впитывая все своими проницательными глазами, глядевшими из-под черных бровей.

— Э, — удивился Бийо, — да ведь лицо этого человека мне знакомо, я встречал его во всех стычках.

— Это судебный исполнитель Майяр, — сказал Жильбер.

— Да, верно, это он, он вслед за мной прошел по доске в Бастилию; он оказался ловчее меня и не свалился в ров.

Майяр вместе с женщинами скрылся за поворотом.