Собрание сочинений в 50 томах. Том 3. Две Дианы

— Это верно, государь, — согласился герцог де Гиз, — но принц не намерен признаваться в своих планах и все отрицает. Сделаем вид, что мы верим ему на слово. Сегодня утром он явился в Амбуаз, за ним незаметно следят. Будем считать его нашим союзником: это менее опасно, чем иметь его своим противником. Принц способен, если понадобится, ударить вместе с нами по своим же союзникам и завтра же присутствовать при их казни. Разве его испытания не мучительнее в тысячу раз тех, что навязали нам?

— Безусловно так, — вздохнул король. — Но что э^го за шум во дворе? Господи! Неужели бунтовщики?

— Сию минуту узнаю! — забеспокоился герцог де Гиз.

Но не успел он переступить порог, как вошел капитан Ришелье и доложил королю:

— Простите, государь, господин де Конде, которому стало известно о неких речах, зазорных для его чести, настоятельно просит позволения очиститься от оскорбительных подозрений в присутствии вашего величества.

Король, быть может, и отказал бы принцу в приеме, но герцог де Гиз уже подал знак, солдаты Ришелье расступились, и возбужденный, с высоко поднятой головой принц Конде вошел в комнату. Следом за ним вошли несколько высокопоставленных дворян и несколько монахов из общины святого Флорентина, которых кардинал на эту ночь превратил в солдат: под рясой у них скрывалась пищаль, под капюшоном — шлем.

Принц низко поклонился королю и заговорил первым:

— Простите, государь, мою смелость, но она может быть заранее оправдана дерзостью тех обвинений, которыми враги мои тайно порочат мою преданность престолу! Я хочу их изобличить и покарать!

— О чем идет речь, брат мой? — притворно удивившись, спросил король.

— Государь, распустили слух, будто я глава мятежников, которые своим безумием и гнусным покушением расшатывают устои государства и угрожают вашему величеству.

— А! Так говорят? — спросил Франциск. — Кто же так говорит?

— Я только что лично слыхал эти гнусные измышления из уст вот этих благочестивых флорентийских братьев, которые не стесняются говорить вслух то, что другие нашептывают им потихоньку!

— Кого же вы обвиняете? — спросил король. — Тех, кто повторяет, или тех, кто нашептывает?

— Тех и других, государь, но главным образом зачинщиков этой подлой клеветы, — ответил принц Конде, смотря прямо в лицо кардиналу Лотарингскому.

Самообладание принца смутило кардинала, и он отступил за спину своего брата.

— Ну что ж, брат мой, — произнес король, — мы разрешаем вам и опровергнуть клевету, и изобличить ваших обвинителей… Посмотрим!..

— Мне опровергать клевету? — переспросил принц Конде. — Разве мои поступки не говорят сами за себя? Разве я не явился по первому зову в этот замок, чтобы занять место среди защитников вашего величества? Разве так поступают виновные? Скажите вы сами, государь!

Франциск не ответил на вопрос, а просто сказал:

— Обличите ваших клеветников.

— Я это сделаю, и не словом, государь, а делом! Если они по-настоящему честны, пусть обвинят меня открыто, пусть назовут меня здесь, всенародно… и я бросаю им свою перчатку! — И, выпалив эти слова, принц Конде бросил перчатку к своим ногам.

Гордый взгляд, направленный на герцога де Гиза, пояснил, кого имел в виду принц, но герцог и бровью не повел.

Настала тишина. Каждый дивился этой небывалой коме< дни лжи, в которой главную роль играл принц крови перед лицом всего двора, где каждый паж знал, что он трижды виновен в том, от чего отрекается с таким великолепно разыгранным негодованием!

По правде говоря, только один молодой король по своей наивности удивился этой сцене, все же остальные — несмотря на явную ложь — признали храбрость и благородство принца. Политические принципы итальянских дворов, перенесенные Екатериной Медичи и ее флорентийцами на землю Франции, быстро получили свое признание. Скрывать свои мысли и кривить душой считалось величайшим искусством. Искренность приравнивалась к глупости. Поэтому и герцог де Гиз не только не испытывал должного презрения к принцу Конде, но даже восхитился его поступком. Шагнув вперед, он медленно снял свою перчатку и бросил ее туда же, где лежала перчатка принца.

Все застыли в изумлении, думая, что дерзкий выпад принца принят герцогом. Но герцог был более тонким политиком, чем это могло показаться. Он произнес четко и раздельно:

— Я присоединяюсь и поддерживаю все сказанное его высочеством принцем Конде и сам настолько ему предан, что согласен быть его секундантом и готов поднять свою шпагу ради защиты правого дела. — И герцог обвел испытующим взглядом всех находящихся в зале.

Что же касается принца Конде, то ему оставалось только потупить свой взор. Лучше бы ему погибнуть в открытом, честном бою!

Герцог де Гиз усмехнулся:

— Итак, никому не угодно поднять перчатку либо принца Конде, либо мою?

И в самом деле, никто даже не пошевелился, да иначе и быть не могло.

— Итак, брат мой, — печально улыбнулся Франциск И, — вот вы и очистились от всякого подозрения в вероломстве.

— Да, государь, — нагло ответил "бессловесный начальник", -ия крайне благодарен вашему величеству за ваше содействие.