Собрание сочинений в 50 томах. Том 4. Королева Марго

Маленькая передняя, обитая шелком с большими желтыми цветами, приемная, затянутая синим бархатом, и, наконец, спальня, а в ней кровать с витыми колоннами и вишневым атласным пологом, отделенная от стены узким проходом, где стояло зеркало в серебряной оправе и висели две картины, изображавшие любовь Венеры и Адониса, — вот и все "покои" (теперь бы сказали — "гнездышко") очаровательной придворной дамы из свиты королевы Екатерины Медичи.

Если посмотреть внимательно, то в темном углу против туалета со всеми принадлежностями можно было заметить небольшую дверцу, которая вела в своего рода молельню, где на возвышении стоял аналой. Здесь на стенах висели три-четыре картины духовно-возвышенного содержания, как бы в противовес любовно-мифологическим картинам, украшавшим спальню. Между картинами на золоченых гвоздиках висело женское оружие, так как и женщины в те времена тайных козней носили при себе оружие, а случалось, и владели им не хуже мужчин.

Вечером, на следующий день после описанных событий у мэтра Рене, баронесса де Сов сидела у себя в спальне на диванчике и говорила Генриху Наваррскому о своей любви к нему и о своих страхах за него, доказывая и свою любовь и свои страхи той преданностью, какую она обнаружила к нему в ночь, последовавшую за Варфоломеевской, то есть в ночь, когда Генрих ночевал у своей жены.

Генрих не скупился на выражения своей признательности. Баронесса в простом батистовом пеньюаре была особенно очаровательна, а Генрих был особенно признателен. В такой обстановке Генрих, действительно влюбленный, размечтался; а баронесса всем сердцем отдавалась любви, начавшейся по приказанию королевы-матери, и теперь подолгу вглядывалась в Генриха, чтоб уловить, насколько выражение его глаз совпадало с его словами.

— Слушайте, Генрих, — говорила баронесса, — скажите откровенно: в ту ночь, когда вы спали в кабинете ее величества королевы Наваррской, а в ногах у вас спал Л а Моль, — вы не жалели о том, что этот достойный дворянин был преградой между вами и опочивальней королевы?

— Да, моя крошка, — ответил Генрих, — так как я должен был неизбежно пройти через ее опочивальню, чтобы попасть в ту комнату, где мне так хорошо и где в эту минуту я так счастлив.

Баронесса улыбнулась:

— А после вы туда ходили?

— И всякий раз я вам об этом говорил.

— И не пойдете туда, не сказав мне?

— Никогда.

— Поклянитесь.

— Поклялся бы, будь я гугенот, но…

— Но что?

— …но в данное время я изучаю догматы католической веры, а она учит, что не надо клясться никогда.

— Хитрец! — сказала баронесса, качая головой.

— Шарлотта, а если бы я стал вас так расспрашивать, вы бы ответили на мои вопросы?

— Конечно, — ответила она. — Мне нечего скрывать от вас.

— Тогда объясните мне, как произошло, что, оказав мне отчаянное сопротивление до моей женитьбы, после нее вы перестали быть жестокой по отношению ко мне, беарнскому увальню, смешному провинциалу, к государю настолько бедному, что он не может придать драгоценностям своей короны должный блеск?

— Генрих, вы требуете от меня разрешения загадки, которую в течение трех тысяч лет не могут разгадать философы всех стран. Никогда не спрашивайте у женщины, за что она вас любит; довольствуйтесь вопросом: "Любите ли вы меня?"

— Любите ли вы меня, Шарлотта?

— Люблю, — ответила баронесса с обаятельной улыбкой, кладя свою красивую руку на руку возлюбленного.

Генрих сжал ее руку в своей руке.

— А что, если разгадку, которую так тщетно ищут все философы в течение трех тысяч лет, я нашел бы, по крайней мере, в отношении вас, Шарлотта?

Она покраснела.

— Вы меня любите, — продолжал Генрих, — следовательно, мне больше нечего просить у вас, и я считаю себя самым счастливым человеком на земле. Но вы знаете — во всяком счастье всегда чего-то не хватает. Даже Адам среди райского блаженства не чувствовал себя вполне счастливым и вкусил от злосчастного яблока, наградившего всех нас потребностью все знать, а потому в течение всей нашей жизни мы ищем то, что нам еще неведомо. Скажите, моя крошка, не было ли сначала так, что королева Екатерина приказала вам любить меня?

— Генрих, говорите тише, когда вы говорите о королеве-матери, — заметила баронесса.

— О-о! — воскликнул Генрих с такой непринужденностью, с такой свободой, что обманул даже Шарлотту. — Было время, когда мне приходилось остерегаться этой доброй матери, когда мы не могли поладить; но теперь я муж ее дочери…

— Муж королевы Маргариты? — спросила Шарлотта, покраснев от ревности.

— Лучше вы говорите тише, — сказал Генрих. — Теперь, когда я муж ее дочери, мы с королевой-матерыо — лучшие друзья. Чего хотели от меня? Чтобы я стал католиком — по-видимому, так. Очень хорошо, благодать меня коснулась, и предстательством святого Варфоломея я стал католиком. Теперь мы живем по-семейному, как любящие братья, как добрые христиане.

— А королева Маргарита?

— Королева Маргарита? Что же, она-то и является для всех нас связующим звеном.